А Югов спросил:

— Ты сейчас куда?

— В редакцию. Там ребята уже завтрашний номер доделывают. Сказать им, как мы условились, о моем уходе…

— Действуй, Вадим. И докладывай мне регулярно.

На этом мы и расстались.

Наша газета выходит вечером. А ближе к ночи половина работников редакции, живущих близко, уже расходится по домам. На месте остаются лишь те, кто находится на казарменном положении или работает над завтрашним номером. Дежурная стенографистка записывает по телефону срочные корреспонденции с фронта. Беспрерывно стучит телетайп, передающий вечернюю хронику ТАСС.

В кабинете ответственного секретаря редакции Меркулова тесно. Слушают рассказ Фоминых, фотокорреспондента, только что вернувшегося с подмосковного фронта. Я едва успеваю занять последний свободный стул.

— С какого направления? — перебиваю я рассказчика.

— С Можайского, — откликается он.

— Опоздал? Так слушай и не мешай, — останавливают меня.

— В третьей роте осталось всего шесть человек, — говорит Фоминых. — Три противотанковых ружья и по два бойца в расчете. Причем все напарники — ополченцы. Некоторых даже стрелять из таких ружей не обучили. А у немцев здесь шестнадцать танков. Первые две роты, потеряв больше половины состава, отошли на новый рубеж обороны, а мы, шестеро и я, седьмой, остались. И вдруг два танка прорвались на шоссейную магистраль. Первый танк расчет подбил с одного попадания, а другой двинул вперед по шоссе. Ну, бабахнул, конечно. Но снаряд его прошел над ними, даже моя «эмка» уцелела — без единой царапинки. Ну, мне и говорит старшина Кузьмичев: «Садись-ка ты, журналист, на свой рыдван и дуй от греха подальше вслед за прорвавшимся сучьим танком. Наши его к тому времени, надеюсь, уже ликвидируют». «А вы?» — спрашиваю. «Мы тоже отойдем, если обстановка потребует». И я поехал. А прорвавшийся немецкий танк уже горел. Подожгли его наши.

— Успел заснять его? — спросил Меркулов.

— Обязательно. Все негативы уже в лаборатории.

— Посмотри-ка сам, может, уже готовы?

Фоминых вышел, а Меркулов, разглядев меня среди слушавших, сказал со вздохом:

— А ты, говорят, уходишь?

Я смущенно кивнул.

— Куда?

— В прокуратуру. Там я буду полезнее.

— Жаль, конечно. Ты и в газете на своем месте сидел.

Я понял, что Меркулову все известно. А тут уже появился Фоминых с еще мокрыми фотоснимками.

Снимки были отличные. На одном — подбитый немецкий танк, на другом — сгоревший, на третьем — шестеро бойцов третьей роты и отдельно — портрет Кузьмичева.

— Все в цинкографию, — распорядился Меркулов. — Вместо корреспонденции дадим длинную подпись под снимками…

— Граждане, воздушная тревога, — сказал голос диктора из черной тарелки радиоприемника.

— Двое на крышу, — скомандовал Меркулов. — Остальные работают.

Я захожу в пустую комнату и, не зажигая ламп, приоткрываю штору и гляжу на небо, перечеркнутое прожекторами. Два вражеских бомбардировщика уже над городом. Один летит в луче прожектора прямо над нами, скрываясь за облаком.

И вдруг я слышу свистящий звук, неожиданный и очень знакомый. Потом — удар по крыше, будто сбросили на нее огромный камень, и тут же — треск и грохот ломающегося бетона и дерева где-то очень близко от меня в нашем здании. Сколько это продолжалось? Секунду? Две? Три?.. Я уже понял, что это значит: сейчас, именно сейчас последует взрыв… Но опять секунда бежит за секундой, а взрыва нет. С ослабевшими ногами я выхожу в коридор, где уже застыли все наши ребята, как восковые фигуры в музее.

— Где? — спрашивает, ни к кому не обращаясь, действительно восковой по цвету Меркулов.

— Должно быть, в холле или в лифтовой шахте.

— Так бежать же надо, бежать, — срывается с крика на шепот его заместитель Гольдман.

— Цыц! — останавливает его Меркулов. — Если взорвется, все равно не успеешь.

В холле пусто и никаких разрушений нет. Почему мне пришла в голову лифтовая шахта, не знаю, но именно ее и пробила насквозь немецкая бомба. И как аккуратно пробила — срезав часть лестницы так, что по ней все еще можно было спуститься вниз… Я заглянул в отверстие, как в колодец, на дне которого в подвале покоилась невзорвавшаяся бомба, похожая сверху на рыбий хвост.

— Вызывай саперов, Глотов, — сказал мне ответственный секретарь. — Мы спустимся узнать, есть ли жертвы.

Но жертв не оказалось, и даже ни одна из типографских машин не была разрушена. Прибывшие тотчас же саперы прежде всего потребовали очистить здание, и я, возблагодарив Саваофа за дарованную мне жизнь, вышел вместе с толпою на улицу. Саперы довольно быстро извлекли фугаску и — несколько медленнее — ее обезвредили.

— Почему она не взорвалась? — спросил я у одного из них.

— Всяко бывает, — ответил он. — Может, и друзья наши постарались… Я говорю о настоящих друзьях. Ведь есть и такие в Германии. Не все Гитлеру молятся.

Через Телеграфный переулок я выхожу на Чистопрудный бульвар и сворачиваю налево на Кировскую. Воздушная тревога еще продолжается. Темнота и тишина. На улице — ни одного прохожего, ни одной автомашины. Только впереди в конце бульвара и поближе к метро то и дело мелькает огонек обращенного к небу электрофонарика. Вспыхнет и погаснет, погаснет и снова вспыхнет. Еще один сигнальщик… И снова все повторяется. Голос патрульного останавливает меня.

— Гражданин, ваши документы!

Молча предъявляю свой ночной пропуск.

— Кто-то здесь сигналит карманным фонариком. Выворачивайте карманы, гражданин.

Впереди снова вспыхивает огонь фонаря. Свет его — довольно мощный для карманной электролампы — вполне может быть замечен с самолета.

— Не теряйте времени, ребята, — говорю я патрульным. Их двое. — Разделимся. Один — сзади, а мы вдвоем атакуем в лоб. Возьмем гада в клещи…

Сигналила врагу женщина в черном пальто и черном берете. Ее я не разглядел: не успел, потому что «атака в лоб» не удалась. В лицо нам ударил пучок света, а вслед за ним прогремел пистолетный выстрел. Мой напарник упал, но второго выстрела не последовало: подкравшийся сзади солдат успел выбить оружие из рук стрелявшей.

Пока он связывал ей за спиной руки, я подобрал брошенный фонарь и пистолет — «вальтер».

— Хочу посмотреть на нее, — сказал я, включая фонарь.

Женщина зажмурилась, но я сразу узнал ее. Холеное, без единой морщинки лицо, узкие губы, высокий лоб, наполовину прикрытый челкой. Жена Сысоева!

— Какая приятная встреча, Ирина Владимировна, — усмехнулся я. — Не вызванная ли вами бомбочка пробила здание нашей редакции? Так заплачьте: ни единой жертвы. Взрыва не состоялось.

Сысоева не реагировала — ни удивлением, ни яростью.

— Ты ее знаешь, что ли? — спросил солдат.

— В одной квартире живем.

— Отведите ее на улицу Дзержинского. Здесь близко, — послышался позади меня голос второго патрульного.

— Ты живой, старшина? — обрадовался его напарник.

— Еще повоюем, малец. А ты пока «скорую» вызовешь. Метро рядом, а там автоматы есть… Скажешь, что ранен…

Пока солдат вызывал «скорую», мы постояли малость с Ириной Владимировной. Молчали. Допрашивать ее я не имел права: допрашивать будет Югов.

Но она спросила сама:

— Меня, наверное, расстреляют?

— Вполне возможно.

— Возможно, но необязательно?

— Это зависит от вас.

— Как это понимать?

— Говорить правду.

— Но вы взяли меня, как говорится, с поличным.

— У вас есть сообщники.

— Все равно войну вы проиграли.

— Мы так не думаем…

Появился запыхавшийся патрульный. Винтовку он снял с плеча, держал в пятерне. Вероятно, она помешала ему втиснуться в автоматную будку.

— Дозвонился? — спросил я.

— Порядок. Сейчас скажу старшине, чтобы ждал…

— Если выживет, — сказала Сысоева, — у меня одним преступлением будет меньше. — И засмеялась: — Черт с вами! Хотите правду, ешьте правду.

— Это вы скажете на допросе. И не мне. — Я обернулся к солдату: — Отведем ее на Дзержинку…