В 1638–1639 годы Мильтон совершил путешествие в Италию. Через Париж и Ниццу он достиг обетованной земли гуманистов и посетил там Геную, Легорн, Пизу, Флоренцию, Сиену, Рим, Неаполь, Лукку, Болонью, Феррару, Венецию, Верону, Милан. Он еще заехал в Женеву, на родину Кальвина, а оттуда через Францию вернулся домой.

Итальянский язык он изучил еще в юности, и ему легко было общаться с образованными итальянцами, тепло принимавшими его. Самой знаменательной была встреча Мильтона с Галилеем.

Прошло то время, когда Италия служила для остальной Европы примером наибольшей интеллектуальной свободы. Мильтон приехал в другую Италию, пережившую контрреформацию и католическую реакцию против всякого вольнодумства. Общаясь с представителями итальянской интеллигенции, он смог убедиться в том, как тяжек был политический и духовный гнет в стране, где господствовала инквизиция, искоренявшая всякую крамолу. Итальянцы, рассказывал впоследствии Мильтон, «жаловались на рабство, в котором находится у них наука; и это погасило славу умов Италии: вот уже много лет там не пишут ничего, кроме книг, исполненных лести и пошлости. Там я отыскал и посетил постаревшего прославленного Галилея, заточенного инквизицией только за то, что он думал об астрономии иначе, чем францисканские и доминиканские цензоры».[9]

Итальянцы, не знавшие английских условий, думали, что на родине Мильтона лучше, чем у них. Но он мог рассказать им, что реакционная политика правительства Карла I Стюарта и английское духовенство вкупе со знатью подавляли народ и его мыслящую часть не хуже любой инквизиции. Страна уже глухо волновалась, буржуазия и народ все более открыто заявляли о своем недовольстве. «Я считал, — написал Мильтон, — что было бы низко в то время, когда мои соотечественники боролись за свободу, беззаботно путешествовать за границей ради личного интеллектуального развития».

Вернувшись в Англию, Мильтон стал выступать как публицист, посвятив несколько памфлетов критике господствующей англиканской церкви, которая была идеологической опорой монархии; она имела тот же иерархический строй, что и католическая церковь. Как истинный пуританин, Мильтон боролся за уничтожение епископата и полную демократизацию церкви. Одновременно он занимался домашним воспитанием племянников, сыновей старшей сестры. Из этих занятий возник его трактат «О воспитании» (1644), являющийся важной вехой в истории гуманистической педагогики.

В мае 1643 года Мильтон после всего лишь месячного знакомства женился на дочери мелкого помещика Мери Поуэл. Она, однако, покинула его уже через несколько недель и вернулась к родителям. Поуэлы были сторонниками короля. Когда революционные власти начали их притеснять, Мильтон, ставший к тому времени деятелем революционного лагеря, выручил их. Мери вернулась к мужу после двух лет разрыва. Она родила четырех детей и в 1652 году умерла во время родов последнего ребенка.

Когда Мери покинула Мильтона, он написал трактат о разводе (1645), поссоривший его не только с англиканским духовенством, но и с пуританскими идеологами, ибо он выдвинул неслыханное тогда положение о праве на развод, если в браке нет любви и согласия между супругами. Концепция брака, изложенная Мильтоном, была важным вкладом в развитие этики гуманизма. «Брак не может существовать и сохраняться без взаимности в любви, — провозгласил Мильтон, — а там, где нет любви, от супружества остается только внешняя оболочка, столь же безрадостная и неугодная богу, как и всякое другое лицемерие».[10] Забегая вперед, отметим, что, изображая в «Потерянном Рае» Адама и Еву, Мильтон в поэтических образах воплотил свое понимание брака по любви.

Еще до опубликования этого трактата Мильтон выступил с политическим памфлетом «Ареопагитика» (1644), обращенным к парламенту (иносказательно названному «ареопагом»), в котором умеренные и консервативные пуритане-пресвитерианцы приняли закон о введении строгой цензуры на все печатные издания. Мильтон выступил с горячей защитой свободы слова. «Убить книгу — почти то же, что убить человека, — писал Мильтон. — Тот, кто уничтожает книгу, убивает самый разум… Многие люди живут на земле, лишь обременяя ее, но хорошая книга есть жизненная кровь высокого разума».[11]

«Ареопагитика, или Речь о свободе слова» — не только политическое выступление в защиту одного из важнейших принципов демократии, но и блестящий образец философской диалектики. Мильтон отвергает метафизическое разграничение Добра и Зла, резко противопоставляемых догматиками-пуританами. «Добро и Зло, познаваемые нами на почве этого мира, произрастают вместе и почти не отделимы, — пишет Мильтон. — Познание Добра так связано и сплетено с познанием Зла, что при кажущемся сходстве их не просто разграничить, их труднее отделить друг от друга, чем те смешанные семена, которые было поручено Психее очистить и разобрать по сортам. С тех пор как вкусили всем известное яблоко, в мир явилось познание Добра и Зла, этих двух неотделимых друг от друга близнецов. И быть может, осуждение Адама за познание Добра и Зла именно в том и состоит, что он должен Добро познавать через Зло».[12]

Здесь опять уместно забежать вперед, ибо в приведенных словах Мильтона выражена одна из главных идей его поэтического шедевра «Потерянного Рая».

Пуританство как идеология революционной буржуазии выдвинуло свой нравственный идеал. Вспомним слова Маркса, что для свершения буржуазной революции нужны были героизм и самопожертвование. Пуританскому понятию о добродетели Мильтон противопоставил идеал гражданского героизма, лишенного фанатической узости. «Я не могу хвалить добродетель, прячущуюся в келью и запирающуюся там, не подвергаясь испытанию, не видя и никогда не сталкиваясь со своей противоположностью, отказываясь от соревнования, ибо нельзя завоевать венок бессмертия, не испачкавшись в пыли и не попотев. Несомненно, что мы входим в жизнь не невинными, а скорее нечистыми (здесь Мильтон отдает некоторую дань кальвинистскому учению о первородном грехе человечества. — А. А.), очистить нас может только испытание, а испытание невозможно без столкновения с враждебными силами. Поэтому добродетель, которая по-детски незнакома со злом, не знает всего, что сулит порок своим последователям, и просто отвергает его, есть пустая добродетель, а не подлинная чистота. Ее белизна неестественна. Так как знание и наблюдение порока необходимо для достижения человеческой добродетели, а знакомство с заблуждениями — для утверждения истины, как можем мы лучше и безопаснее разведать области порока и обмана, если не посредством чтения различных трактатов и слушания разнородных мнений? В этом и заключается польза, которую можно извлечь от чтения разнообразных книг».[13]