-- Ну да! -- ухватился за вопрос Чузыркин. -- Ведь он такое отчудил восемь лет назад -- все Домодедово на ушах стояло!

И тотчас принялся излагать драматическую историю влюбленной пары и двух оставшихся не у дел супругов.

Услыхав имена действующих персонажей, в частности Юлии и Романа, я по ассоциации вспомнил название шекспировской пьесы -- в том его виде, как оно было впервые переведено на русский: "Роман и Улита". Улита -- Джульетта, греческий вариант -- Юлия; Роман -- Ромео. Да и страсти в драме Юлии и Романа -- не говоря уж о Квасове и Людмиле Федоровне -- по своему накалу показались мне тоже достойными темперамента английского драматурга.

Вдруг Чузыркин прикусил язык. Во двор вошел незнакомец -- высокий, седой, коротко стриженный, лет пятидесяти. Одет он был в серый костюм в полоску и вишневый галстук, в одной руке нес дипломат, перехваченный проволокой, в другой -- пластиковый пакет, скорее всего с продуктами. Увидев нас, сухо поздоровался, достал с притолоки самопростейший ключ и отомкнул дверь, как я понял, в зимнюю свою кухню.

Чузыркин, сославшись на дела, улизнул к себе, а минут этак через десять незнакомец вышел во двор уже в спортивном трико и с мокрыми волосами. Теперь морщины на его загорелом лице были сложены в самую что ни на есть приветливую улыбку, глаза смотрели ясно, доброжелательно.

-- Не буду темнить, -- произнес он сиплым, прокуренным голосом. -- Я Квасов Николай Иванович. Можно просто Коля.

Он протянул ладонь, покрытую ороговевшей кожей, по твердости не уступавшей наждаку.

Я назвался одним именем, без отчества и фамилии, пожал "наждак".

-- Чузыркин сказал, что тут будет жить не то профессор, не то продюсер, а я гляжу -- нормальный мужик, -- заметил он. -- У нас на зоне таких уважали. Так ты профессор или продюсер?

Я тоже не стал "темнить", честно сказал: писатель.

С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.

-- Теперь фактически неделю ты его не увидишь, -- заверил меня появившийся вновь Чузыркин. -- А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдет. Или поутру -- в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!

Спокойно ли, беспокойно ли -- ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперед.

Одичав в Москве без живой природы, лишенный радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку -- следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране -- да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнесшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:

-- Люкс-мадера и даже фикус!

Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал все более недовольно:

-- Сколько можно в оцепенении находиться!

Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).

Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из емкости в емкость, что-то, похоже, жамкалось и шлепалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же все встало на свои места.

Неутомимая прачка Николай Иванович махал косой у забора, выкашивая под корень живописные лопухи, великолепную крапиву и какие-то буйные, рослые зонтичные растения. Недельная щетина на его запавших щеках посверкивала под солнцем, отчего лицо не казалось небритым, а, напротив, как бы облагораживалось серебряным обрамлением.

-- А-а, сосед! -- проговорил он ясным, веселым голосом. -- Что так рано?

Я посчитал неудобным объяснять, что вышел по малой нужде, и пожал плечами.

-- "Купца" будешь? -- предложил он, втыкая косу черенком в землю.

-- А что это? -- заинтересовался я.

-- Это крепкий чай, но не чифир. Только что заварил, настаивается.

-- Спасибо. -- Я отказался и сказал, что наловчился заваривать чай с мятой и смородиновым листом.

-- Вот это зря, -- улыбнулся Николай Иванович, -- чай такими добавками оскорблять нельзя. Либо трава, либо чай, третьего не дано. Ну так как?

-- В порядке эксперимента, -- ответил я, всю жизнь заваривавший крепчайший чай и только сейчас узнавший его подлинное название.

К чаепитию присоединился и наш хозяин.

-- В Домодедове был? -- спросил у него Николай Иванович.

-- Сегодня собираюсь.

-- Когда?

-- Где-нибудь к вечеру. Раньше девяти моих квартирантов фактически не бывает. Они магазин держат.

-- Как съездишь, сразу ко мне, -- попросил Николай Иванович.

-- Доложусь, -- обещал Чузыркин.

5

В тот вечер, наломавшись с непривычки на огороде, я лег рано и скоро выспался, иначе бы не услышал их разговора. Пора сказать, что мою комнату с зимней кухней соединяла легкая дверь, загороженная с моей стороны платяным шкафом. Слышимость была стопроцентная.

-- Что так поздно? -- спрашивал Николай Иванович.

-- Электричку ждал, авария была на линии.

-- Ну, как они?

-- За первый квартал получил сполна. Согласно условиям договора.

-- Да я не про твоих квартирантов спрашиваю! -- перебил Николай Иванович.

-- Юлию видел, Романа Викторовича не дождался. Домой приезжает за полночь.

-- Ну что Юлия? Как хоть выглядит?

-- Вроде как не в себе, глаза блестят. Но трещит без умолку. И только от нее и слышно: Ромочка то, Ромочка это, да какой у Ромочки бизнес прибыльный!

-- А какой у него бизнес?

-- Знамо какой: тут купить, там продать, здесь опять купить. Машину себе завели, "жигули-девять", экспортный вариант.

-- Чем она больна, Чузыркин?

-- Что-то, кажется, с головой. На ломоту жаловалась.

-- Может, ей какое лекарство надо? Я бы достал.

-- Сиди, "лекарство"... Роман Викторович ей любой пирамидон достанет: хищник капитализма.

-- В квартиру к ним заходил?

-- Заходил. Угостила чаем. А за стеклом в серванте каких только напитков нет, и все люкс-мадера-фикус. Не поднесла...

-- Обо мне спрашивала? -- дрогнувшим голосом задал трудный вопрос Николай Иванович.

-- Фактически нет. Как сказал, что ты вернулся и временно у меня бытуешь, так сразу на другое поворотила: про мой дом, про курей, про бабу мою, про ее здоровье.

-- За тобой в шкафике у меня бутылка. Налей себе. Мне не надо, из оцепенения вышел. Утром с первой электричкой поеду в Михнево. Возводить стропила.

-- Ты ж не плотник! -- Чузыркин зазвенел посудой.

-- У напарника на подхвате буду. Он плотник. Стропила поставим, железо начнем стелить. Тогда он у меня на подхвате будет.

-- Не могу в одиночку пить. Нейдет. Давай позовем писателя.

-- Да он спит, поди.

-- Николаич! -- прибавил голоса наш хозяин. -- Ты спишь?

-- Да нет, -- прокашлялся я, -- бодрствую.

-- Заходи к нам, вместе пободрствуем.

Я уже знал, что от Чузыркина, когда он в настроении пообщаться, не отделаешься ни под каким предлогом, и покорно пошел на зов. К тому же донимал вопрос: почему Юлия ничего не спросила про Николая Ивановича, почему увела разговор в сторону? Неужели настолько он стал безразличен ей? Что-то не срасталось в этой истории. Может, Чузыркин сознательно исказил правду в интересах самого же Николая Ивановича, чтобы не строил планов, не обольщался насчет бывшей своей супруги?