Девочка, единственная оставшаяся в живых, молчала; не сказала даже, как ее зовут и сколько ей лет. В конце концов ее определили в приют и дали фамилию в честь Георга Шевальера, чьим именем называлась улица, на которой ее якобы нашел Майк Касслер. В приют ее принимали сестра Сандра и сестра Лузия, поэтому окрестили ее именами этих благочестивых невест Христовых.

Майк Касслер почему-то чувствовал себя обязанным заботиться о девочке и раз в месяц наведывался в приют с нехитрыми гостинцами. Свидания проходили в присутствии одной из сестер-воспитательниц. Майк неловко выкладывал на стол игрушки и лакомства, а девочка неизменно молчала, равнодушно глядя в пол.

Но через полгода Майк попался и сел в тюрьму за мелкий шантаж. Писать девочке письма он стеснялся, ограничивался открытками, в которых поздравлял то с Рождеством, то с Новым годом, то с Пасхой, а то с именинами — днями святых Сандры и Лузии.

В свои двенадцать лет Занни Шевальер была сущим исчадием ада, хотя по внешности ее ничего такого сказать было нельзя. За последние два года она заметно подросла и приобрела подростковую угловатость, но волосы ее остались на диво светлыми и пушистыми, и ангельски-невинным оставался ясный взор светло-карих глаз — хоть святую с нее пиши.

Когда-то воспитательницы пытались добиться от Занни хоть слова, а сейчас они были бы рады, если бы она замолчала. Ее ложь была изощренной, безупречно правдоподобной — и совершенно бескорыстной. Она сеяла вокруг себя дрязги и неприязнь, что называется, из любви к искусству. Сестры-воспитательницы не уставали дивиться: за что эта невинная девочка так ненавидит всех и вся? Впрочем, тут же припоминали, как она появилась в приюте, грустно вздыхали и смиренно крестились.

Несколько раз ее брали на воспитание в семьи, но быстро, самое большее через полгода, возвращали, жалуясь сестрам, что стоило Занни появиться в семье, как атмосфера становилась невыносимой: вспыхивали склоки, начинались скандалы, семья оказывалась на грани развала. Все попытки выяснить причину ее ненависти разбивались о невинный удивленный взгляд, как бы вопрошающий: «А что, разве я сказала что-то не так?»

Сама Занни предпочитала одиночество. В приюте у нее были свои потайные местечки, куда она пряталась от назойливой опеки сестер-воспитательниц. Ее не останавливали ни грязь, ни темнота, ни мыши, ни пауки; негодование воспитательниц при виде одежды, вываленной в пыли и паутине, тоже мало ее трогало — Занни ничего не боялась.

Точнее, почти ничего, потому что панически, всем своим существом, Занни боялась высоты. Она прекрасно понимала, что смешно бояться высоты так, как боится она: с колотящимся сердцем стоять на табуретке, доставая что-то с верхней полки шкафа, с зажмуренными глазами проходить по мостикам в парке, каждую секунду опасаясь, что кто-нибудь толкнет и она, потеряв равновесие, свалится за перила. Конечно же, все это было смешно, но Занни не смеялась и не допускала, чтобы над ней смеялись другие. Она тщательно избегала ситуаций, в которых могла бы выдать свой страх, а ее слава неуживчивой, капризной и даже скандальной особы помогала маскировать эту неподвластную разуму фобию.

Мосты ей снились. Пешеходные и автомобильные, каменные и железобетонные, арочные и висячие — неизменно высоко вознесенные над водой или бездонной пропастью, они вдруг начинали рассыпаться у нее под ногами: огромные куски бетона падали вниз, и Занни начинала падать следом. Но только начинала, потому что сразу же просыпалась. Но во снах она высоты не боялась. Ступая на очередной мост, Занни с интересом и удовольствием смотрела вокруг — на солнечный простор, на зеленые кроны деревьев внизу — и голова не кружилась, и не надо было унимать дрожь в ногах, не надо было бояться, что высота вдруг властно поманит шагнуть в пустоту… Нет, безмятежными и прозрачными были сны до той самой секунды, пока мост под ногами не начинал крошиться…

В один из летних дней Занни валялась на травке в саду приюта и размышляла о том, как приучить себя не бояться высоты. Можно, например, каждый день выбираться через чердачное окно на крышу, сидеть там, прижимаясь спиной к надежной стенке и привыкая к виду окрестностей внизу.

Тут, как назло, появилась сестра-воспитательница. Она с ходу начала выговаривать за испачканную одежку, а уж потом сообщила, что к Занни пришел посетитель.

— Новые родители? — вздохнула Занни.

— Нет, — поджала губы сестра-воспитательница.

Круг гостей у Занни был невелик: дамы из комиссии по надзору, детский психолог и старший инспектор Коэн. Впрочем, его, пожалуй, можно было и не считать — он появлялся не чаще раза в год, обычно под Рождество. Коэн стойко переносил ее неприязнь, все еще надеясь, что она проговорится о том, что случилось на озере Сент-Этьен. В прошлый раз Занни под видом воспоминаний наплела ему всякой чепухи, в которую он вряд ли поверил. Было куда интереснее, когда он рассказывал о криминалистике, но в прошлое Рождество Занни так и не удалось разговорить инспектора на эту тему.

Беседы с дамой из надзора были скучнее, хотя в свое время Занни изрядно поразвлекалась, с робким, запуганным видом сообщая разные гадости о сестрах-воспитательницах. Но, к немалому разочарованию Занни, чиновник, которому потрясенная дама пересказала всю эту чушь, оказался достаточно здравомыслящим и не поверил ни единому слову. После тонкого и деликатного внутреннего дознания за Занни закрепилась репутация злобной лгуньи. На ошибках учатся, и Занни сообразила, хоть и несколько запоздало, что лгать надо не так, чтобы верили дураки, а так, чтобы поверили умные, и клевета ее стала изощреннее.

А вот с психологом следовало быть поосторожнее: он ведь на этих штучках собаку съел, и опыта у него было побольше, чем у Занни, которая осваивала психологию методом проб и ошибок. Она быстро поняла, что врать ему бессмысленно, и вернулась к своей прежней тактике «молчи и выжидай». Психолога это смущало мало; он легкомысленно болтал с ней, а порой предлагал разные хитрые игры. Вот в играх-то и были всякие ловушки; Занни это сразу раскусила и стала играть по своим правилам. Дает он скажем, листочек с кляксами и спрашивает, на что кляксы похожи, — Занни честно отвечает: «На кляксы». Он объясняет, что в кляксах, при некотором воображении, можно узнать слона или крокодила. Занни поднимает ясный взор к облакам и молчит. Потом, когда психолог уже теряет надежду узнать, на что похожа клякса, Занни вдруг опускает взгляд на листок и роняет: «На слона». Он, бедолага, уже думает, что Занни капитулировала, но она и на втором листке видит слона, и на третьем, и на четвертом… а потом снова надолго замолкает. А однажды психолог дал стопку карточек с вопросами и попросил разложить по ответам: «да» — направо, «нет» — налево. Занни добросовестно читала вопросы и отвечала. В итоге четные карточки почему-то оказывались справа, а нечетные — слева.

Однако игры с психологом быстро утомляли. Хорошо бы сегодня пришла дама из надзора. А еще лучше — старший инспектор Коэн.

Но не было ни психолога, ни дамы из надзора, ни — увы! — старшего инспектора Коэна. Был щуплый невзрачный человек, лицо которого показалось Занни знакомым. Она напряглась, насторожилась. На глазах вдруг выступили слезы.

— Занни, что с тобой?! — встревожился посетитель.

— Кто ты такой? — требовательно спросила девочка.

— Я Майк, — объяснил он. — Помнишь, я нашел тебя на улице Шевальер…

Занни терпеливо выслушала его сбивчивый рассказ и даже, кажется, смутно что-то припомнила.

— А, так это ты мне открытки присылаешь? — сказала она, успокаиваясь.

— Да, я. Никак не мог, понимаешь, раньше тебя навестить… Ну, то я был занят, то потом тебя в семью отдавали…

Он неловко замолчал и начал выгружать из сумки конфеты, печенье, булочки, фрукты, большую коробку с куклой.

— Я в куклы не играю, — сообщила Занни. — Я уже взрослая.

Он огорчился. Было видно, что он представления не имеет, что нужно дарить двенадцатилетним девочкам, и все эти куклы-конфеты купил просто потому, что так принято… зато от чистого сердца. Занни даже пожалела его — распаковала куклу, подержала в руках.