Но зверьки ее не слушают. Они резвятся, скачут вокруг нее, проскальзывают между рук, щекочут своим дыханием лицо. Они смеются над ней. Ей бы поймать хоть одного, только одного, уж она бы его не выпустила. Крошка-Крестик знает, что бы тогда сделала. Оседлала бы его, как лошадь, крепко-крепко обняла бы руками за шею, и — оп-ля! одним прыжком он унес бы ее прямо в небо. И она летела бы, бежала бы с ним так быстро, что только ее и видели. Над долинами и горами, над городами, до самого моря летела бы она в небесной синеве. Или скользила бы над самой землей, среди ветвей и травы, с легким-легким шорохом, похожим на журчание воды. Вот было бы хорошо.

Но Крошке-Крестику ни разу не удалось изловить такого зверька. Они струятся между ее пальцами, вьются в одежде и волосах. А иногда бывают медлительными и холодными, точно змеи.

Никого нет на вершине крутого утеса. Мальчишки из деревни больше сюда не забираются, только иногда приходят ловить ужей. Однажды они пришли, а Крошка-Крестик их и не слышала. Один сказал: "Мы принесли тебе подарок". "Какой?" — спросила Крошка-Крестик. "Подставь руки, узнаешь", — сказал он. Крошка-Крестик подставила руки, и мальчишка положил ей в ладони живого ужа. Она испугалась, но не закричала. Только передернулась вся с головы до пят. Мальчишки смеялись, а Крошка-Крестик, ничего не сказав, просто выпустила ужа на землю и спрятала руки под покрывало.

Теперь она подружилась со всеми, кто бесшумно ползает по иссохшей земле: длинными и холодными, как вода, змеями, медяницами, ящерками. Крошка-Крестик и с ними научилась разговаривать. Она зовет их тихим свистом сквозь зубы, и они приходят к ней. Она их не слышит, но знает, что они приближаются, ползут от расщелины к расщелине, от камня к камню, поднимают головки, прислушиваясь к тихому свисту, и трепещут горлышками.

поет Крошка-Крестик. Не все из них змеи, конечно, но так она их зовет.

Они приходят, конечно, приходят, забираются к ней на колени, и ей нравится чувствовать их невеликую тяжесть. А потом они вдруг убегают, потому что пугаются, когда свистит ветер и трескается земля.

Крошка-Крестик слышит шаги солдата. Он приходит каждый день в один и тот же час, когда солнце светит прямо в лицо, а сухая земля теплеет под ладошками. Крошка-Крестик не всегда его слышит, потому что его каучуковые подошвы ступают бесшумно. Он садится на камень рядом с ней, долго смотрит на нее и молчит. Крошка-Крестик чувствует его взгляд и спрашивает:

— Кто здесь?

Этот человек не отсюда, он плохо говорит на языке здешних мест, как те, кто живет в больших городах у моря. Когда Крошка-Крестик спросила его, кто он, он ответил: «Солдат», и рассказал про войну в далекой стране, на которой он воевал давным-давно. И, может быть, теперь он уже перестал быть солдатом.

Он всегда приносит ей полевые цветы, которые сорвал по дороге у тропы, что взбирается по крутому откосу. Это чахлые цветочки на длинных стеблях, с редкими лепестками, и пахнет от них, как от барашков. Но Крошка-Крестик любит эти цветочки и сжимает их в руках.

Что ты делаешь? — спрашивает солдат.

Смотрю на небо, — отвечает Крошка-Крестик. — Оно сегодня синее-синее, правда?

Да, — говорит солдат.

Крошка-Крестик всегда отвечает ему так, потому что не может забыть тот свой вопрос. Она чуть приподнимает лицо и медленно проводит ладошками по лбу, по щекам, по векам.

Мне кажется, я знаю, что это такое, — говорит она.

— Что?

— Синева. Она греет мое лицо.

— Это солнце, — говорит солдат.

Он закуривает английскую сигарету и не спеша затягивается, глядя куда-то перед собой. Запах табачного дыма окутывает Крошку-Крестика, и у нее немного кружится голова.

— Скажите мне… Расскажите мне.

Она всегда об этом просит. И солдат рассказывает вполголоса, время от времени прерываясь, чтобы затянуться.

— Здесь очень красиво, — говорит он. — Вот широкая равнина и желтые поля на ней, это, наверное, зреет кукуруза. Вот красная дорога среди полей, прямая как стрела, и деревянный домишко…

— А лошадь там есть? — спрашивает Крошка-Крестик.

— Лошадь? Постой-ка… Нет, не вижу никакой лошади.

— Значит, это не дом моего дяди.

— Рядом с ним есть колодец, но, по-моему, он высох… А вон черные скалы, такой занятной формы, точь-в-точь лежащие псы… Еще дальше — шоссе и телеграфные столбы. За ними — озерцо, но, верно, пересохшее, потому что видны камни на дне… Серые, все в ракушках и пыли… А потом начинается другая равнина и тянется далеко-далеко, до самого горизонта, до третьего плато. Только на востоке возвышаются холмы, а так повсюду куда ни глянь — равнина, голая и ровная, как летное поле. Далеко на западе видны темно-красные и черные горы, тоже как живые. Ни дать ни взять, спящие слоны…

— Они не движутся?

— Нет, не движутся, они спят много тысяч лет.

— А эта гора тоже спит? — спрашивает Крошка-Крестик и трогает ладошками сухую землю.

— Да, тоже спит.

— Но иногда она движется, — говорит Крошка-Крестик. — Колышется чуть-чуть, встряхивается и опять засыпает.

Солдат долго молчит. Крошка-Крестик сидит лицом ко всему, о чем он ей рассказал, и пытается все это почувствовать. Равнина касается ее щеки, большая и мягкая, овраги и красные тропы чуть-чуть обжигают кожу, а пыль царапает губы.

Крошка-Крестик запрокидывает лицо и чувствует тепло солнца.

— А что там, наверху? — спрашивает она.

— В небе?

— Да.

— Ну… — мнется солдат. Об этом он рассказывать не умеет. Он щурит глаза от солнечного света.

— Много сегодня синевы?

— Да, небо синее-синее.

— А белизны совсем нет?

— Нет, ни единой белой точечки.

Крошка-Крестик вытягивает вперед руки:

— Да, наверное, очень синее. Так сильно жжет сегодня, как огонь.

Она опускает голову, потому что от ожога ей больно.

— А есть огонь в синеве?

Солдат, похоже, не понимает, о чем она.

— Нет… — отвечает он наконец. — Огонь красный, а не синий.

— Но огонь прячется, — говорит Крошка-Крестик. — Огонь прячется высоко в небе, как лисица в норе. Он смотрит оттуда на нас, смотрит, и глаза его жгутся.

— У тебя богатая фантазия, — говорит солдат.

Он усмехается, но сам тоже всматривается в небо, приставив руку козырьком к глазам.

— То, что ты чувствуешь, — это солнце.

— Нет, — качает головой Крошка-Крестик, — солнце не прячется и так не жжет. Солнце ласковое, а синева — она как камни в очаге, такая горячая, что лицу больно.

Вдруг Крошка-Крестик жалобно вскрикивает.

— Что с тобой? — спрашивает солдат.

Девочка закрывает лицо руками и тихонько стонет. Она наклоняет голову к земле.

— Он меня ужалил… — всхлипывает она.

Солдат откидывает ее волосы и трогает шершавыми пальцами щеку.

— Кто тебя ужалил? Я ничего не вижу…

— Свет… Шершень, — отвечает Крошка-Крестик.

Ничего нет, Крошка-Крестик, — говорит солдат. — Тебе померещилось.

Некоторое время они молчат. Крошка-Крестик все так же сидит под прямым углом к сухой земле, и солнце освещает ее лицо цвета бронзы. Небо затихло, точно затаило дыхание.

— А моря сегодня не видно? — спрашивает Крошка-Крестик.

Солдат смеется:

— Ну нет! Море очень далеко отсюда.

— Значит, здесь только горы?

— До моря много-много дней пути. Даже на самолете надо лететь не один час, прежде чем его увидишь.

А Крошка-Крестик очень хотела бы увидеть море. Но это нелегко, потому что она не знает, какое оно. Синее, конечно, это ясно, но какое?

— Оно жжется как небо или оно холодное как вода?

— Когда как. Иногда оно жжет глаза, как снег на солнце. А иногда бывает сумрачным, темным, как вода в колодце. Оно всегда разное.