А теперь передохнем малость. Забудем на время об атаках и контратаках, о воронках от бомб и воронках от снарядов, отпугнем от себя хоть на малое время грохот сражения, зажмуримся, поглубже утопим свои головы в каски и таким образом заткнем уши, чтобы они могли слышать не голос войны, а тихий говорок обыкновенной человеческой жизни, которая, как росток по весне, пробивалась к людям сквозь оскорбляющую слух и живую душу какофонию войны.

Когда я думаю об этом, почему-то непременно вспоминаю двух сорокалетних «стариков» из нашей минометной роты. С одним вы уже познакомились. Это наш старшина Иван Кузьмич Прибытков. А с другим вы познакомитесь сейчас. По воле простого случая фамилия у того и у другого одинаковая: Прибытков. Но имена и отчества разные. Второго, с которым собираюсь вас познакомить, зовут Гурьяном Максимовичем. Из трех бойцы мои оставили для него одно слово: Максимыч. Так и зажили в нашей роте рука об руку двое: Кузьмич и Максимыч. Кузьмин – фигура чрезвычайно важная, он – старшина, Максимыч исполнял в роте едва ли не самые скромные обязанности: он был ездовым, этот страстотерпец военных дорог. Служил он в минометной роте с самого Акмолинска и объявился в ней, кажется, одновременно с поваром Зельмой. Теперь эта троица, старшина, ездовой и повар, по служебной необходимости была неразлучной, составляла как бы триумвират.

Родом Максимыч был из Ярославщины. Как-то само собой случилось, что было уж совершенно невозможно представить нашу роту без него, Максимыча, равно как и без Кузьмича и, разумеется, без Зельмы. Самый высокий свой чин – звание ефрейтора – Максимыч приобрел совсем недавно, вот тут, между Доном и Волгой, и гордился им несказанно. Любил в связи с этим порассуждать:

– Что такое есть ефрейтор? – важно спрашивал он кого-нибудь из молодых бойцов, делал необходимую в подобных случаях паузу и затем сам же и отвечал: – Ефрейтор есть старший солдат. А это, брат ты мой, понимать надобно. Старший – стало быть, с него и больше спрашивается. А ты... – и Максимыч сердито умолкал, словно с ним кто-то не соглашался или собирался спорить. Если рядом (а они почти всегда рядом) оказывался Кузьмич, тот непременно поддакивал: правду, мол, говорит Максимыч.

Максимыч до сердечной тоски любил Волгу. Говорил о ней особенно ласково и по ночам, видя, как эта Волга пылает разлившейся по ней нефтью, тихо, украдкой плакал. Человек не суеверный, Максимыч готов был приписать матушке-Волге любые сверхъестественные силы, утверждал, что все свои богатырские свойства русские люди черпают в ней, Волге. И ежели с ним не соглашались, горячо выкладывал свой главный козырь:

– Горький Максим где родился? А Чкалов Валерий Павлович? А Владимир Ильич Ульянов-Ленин?! То-то же и оно!

Минометчики добродушно посмеивались и в конце концов уступали веским доводам Максимыча. В награду за это получали от него добрую щепоть отличнейшей махорки – он делал ее сам из табачных листьев, носимых в вещмешке. Махорка тоже составляла предмет немалой гордости волжанина. Насчет табака ездовой придерживался своего мнения, или, как он выражался, «принципа».

– Табак – продукт мудреный. Его с головой надо курить – тоды будет толк и польза. Не то один вред получается.

Что значит «курить с головой», Максимыч не пояснял, считая, видимо, излишним.

Не знаю, видал ли кто-нибудь Максимыча спящим. Лично я – нет, не видал. Правая рука ротного старшины, то есть Кузьмича, ездовой был поистине неутомим. Привезет, бывало, мины, перекусит малость и опять в путь, на склад за продуктами. Вернется, накормит лошадей, примется вычесывать и чистить их скребницей. А коли это на новом месте, тут же начинает рыть укрытия, чтобы, значит, ни один шальной осколок, ни одна шальная пуля не смогла задеть коней. С лошадью он разговаривал, как с человеком, то ласково, то сурово и строго, соответственно и обращался с нею – отечески-заботливо, а порой ворчливо. Нельзя было без умиления наблюдать, как Максимыч стягивает со своих острых плеч порыжевшую от конского пота и времени шинель, чтобы укрыть ею лошадь в студеную или дождливую пору. При этом он любил говаривать:

– Лошадь – существо бессловесное. Попросить не могет. А ты человек. Стало быть, сам догадаться должен. На то тебе и разум даден. В этом весь принцип.

У Максимыча ровный характер. Такой обычно бывает у людей, которым перевалило далеко за сорок: люди эти успели понять некую постоянную величину житейской мудрости, когда окончательно ясным становится сокровенный смысл жизни и великая радость человеческого бытия. Максимыч находил эту радость там, где другой не мог найти.

Залетит, скажем, ласточка в их с Кузьмичом и Зельмой совместный блиндаж, эти двое ее и не заметят. А Максимыч долго и молча наблюдает, как маленькая пичуга поправляет, лепит под бревном наката свое гнездо. Морщины на лице ездового разглаживаются, будто кто-то невидимый водит по нему утюжком-невидимкой. И когда ласточка улетает, Максимыч скажет тихо и взволнованно:

– Экая хитрунья! Ну что за мастерица! Вы только гляньте, как она ловко, шельма, приклеивает комочек к комочку. И кто только ее научил! – и принимается пространно, с видимым наслаждением философствовать. Кузьмич в Зельма слушают и чувствуют, как старый этот ведун проникает в их души. Зельма при этом не выдерживает и восклицает:

– Вот черт! Прямо в сердце метит! – и прижимает свою пухлую лапищу не к левой, заметьте, а к правой стороне своей груди.

Всем троим вдруг становится радостно, и они начинают вспоминать только все хорошее, светлое; на время их вовсе покидают мрачные думы, будто уж и нет этой страшной войны и нет наших тяжких утрат, будто не лежат под землей ни веселый озорной лейтенант Сережа Гайдук, ни степной, черноглазый соколенок Жамбуршин, ни Сероглазка в обнимку с Колей Светличным, брошенные лютым ворогом в колодец посреди Елхов, будто и не канула в безвестность большая часть роты, которой не суждено было вырваться из окружения... Вроде бы совсем не к месту и не ко времени всеми троими вдруг овладевает властное ощущение: как же славно жить на белом свете!

Не только Кузьмичу и Зельме, но и всем нам в такие минуты и в голову не приходило, что своим приподнятым настроением мы бываем обязаны Максимычу. Скажу больше, мы едва ли замечали его и думали о нем: ведь здоровый человек совершенно забывает о своем сердце, оно бьется ровно, незаметно делает свое дело – значит, так нужно, и думать тут нечего...

Максимыч не впадал и в крайнюю веселость, не смеялся, как другие, заразительно, до слез, до кашля. И тем не менее это был очень жизнерадостный человек. Он всегда пребывал в добром расположении духа. Правда, как и старшина, частенько ворчал на солдат: со свойственной их возрасту беспечностью бойцы не были рачительными хозяевами ротного добра, не особенно берегли «обмундировку» и уж совсем небрежно обращались с противогазом. За все это ездовой бранил их, подолгу отчитывал, порой забывая, что явно превышает свою ефрейторскую власть. И когда кто-нибудь из молодых минометчиков осмеливался напомнить ему об этом, Максимыч сердился еще больше, доставал из своего вещевого мешка устав и, тыча пальцем в какой-то параграф, грозно внушал:

– О субординации вспомнил! Ишь какой выискался! А тут что написано? Солдат обязан удерживать своего товарища от дурных поступков словом и делом. Это что тебе – не закон? Не принцип?.. Удерживаю тебя, дурня, покамест еще словом. А доведешь до греха – и делом удержу! – И Максимыч внушительно вертел ременный, сплетенный им самим под змейку кнут.

Но и сердился ездовой по-своему, «без сердца», что никак не нарушало его ровного душевного состояния.

Один только случай надолго выбил Максимыча из колеи.

Это произошло не сейчас, не в первой половине сентября 1942 года, когда мы и немцы терзаем друг друга у этого несчастного хуторка по имени Елхи, а ранним январским утром 1943-го. Как видите, я забежал на два с половиной месяца вперед: необходимость и в этом случае, как и в некоторых других, заставляет отойти немного от последовательности.