После помолвки меня научили, как надо причесываться, ходить, говорить, носить одежду. Мать посылала на материк разведать, как одеваются сейчас в Долинах. Заставляли разучивать стихи (от пения отказались: у меня не было голоса). Танцевать я немного могла. Мать изо всех сил старалась вложить в меня все, что, по ее мнению, должна была знать и уметь дама из Верхнего Холлека.

Мой будущий муж даже прислал женщину, одну из тех религиозных женщин Долин, которые живут без мужчин в священных домах и поклоняются Огню. Эта женщина должна была приобщить меня религии мужа (клан отца поклонялся другим богам). Я весьма мало поняла из того, что она мне рассказала, но готова была отбарабанить наизусть нужные фразы.

Полагаю, госпожа Элит заметила мое нерасположение. Надолго она не задержалась, лишь на два месяца. Унылая наша погода действовала на нее не лучшим образом. Потрепав меня по щеке, она сказала матери, что продолжит наши занятия позднее, когда милорд пошлет за мной. Затем спустилась к бухте и села в лодку, шедшую на материк. Мать рвала и метала. Она говорила, что я отпугнула учительницу своей глупостью.

Рампион умер. Когда Сиф не стало, у меня пропало всякое желание ухаживать за ним. Я вступила в период половой зрелости вскоре после помолвки и присоединилась к числу страждущих женщин. Облегчения теперь нам не было: в саду больше ничего не росло. С тех пор регулярно, как только луна становилась темной, все повторялось сызнова. Я вспоминала Сиф и мечтала о темно-зеленых листьях и горьком вкусе.

Когда мне исполнилось четырнадцать, умер мой нареченный, лорд Олсан из Верхнего Холлека. Он был убит на меже в результате спора за землю. У нас был траур. В течение трех месяцев мать вплетала черные ленты в мои волосы. Мне было приказано иметь печальный вид. В душе я, по правде, и не думала горевать.

Потом я узнала, что отец, даже не дождавшись окончания траура, предложил меня одному из сыновей Олсана, но получил резкий отказ. Все сыновья Олсана, кроме одного, были уже женаты на хороших женщинах из Долин. Для их старого отца я была бы лишь игрушкой. Сыновья же хотели иметь наследников, и в нищих из Улиса не нуждались.

Тогда отец потребовал, чтобы они вернули часть моего приданого, которая была выслана в Долины заранее, и был осмеян. Сыновья Олсана знали, что у нас нет ни друзей, ни военной силы, которые могли бы настоять на восстановлении справедливости. Мать страшно гневалась. Отец страдал от нестерпимых головных болей и приступов бешенства. Я тихонько ходила по дому, как побитый пес, пока не поняла: то, что произошло между отцом и жителями Долин, не имеет ко мне никакого отношения.

Когда над замком нависли долги, он стал предлагать меня всему Верхнему Холлеку. Несколько лордов даже не снизошли до ответа. Частично их насмешка относилась ко мне как к дочери нищего, но по большей части они смеялись над ним — сумасшедшим, вздумавшим открыто предлагать родную дочь. В бартере дочерьми полагалось соблюдать такт, а он пренебрег условностями. Теперь смеялись над всем Улисом, и рыбаки даже стали думать, что остров кто-то проклял, поэтому морские лисички исчезли, а лорд сошел с ума.

Отец слишком часто заглядывал в рюмку, а по вечерам играл со своими охранниками в азартные игры. Когда продуктовые запасы в замке почти истощились, он посылал охранников отбирать у рыбаков их улов. Приказывал людям собирать ракушки и искать жемчуг, хотя в наших ракушках редко можно его найти. Головная боль мучила его все сильнее. По вечерам ворота в замок стали запирать на засов, чего никогда еще не было в истории Улиса.

Со временем он начал оскорблять маму. Помню, как после ужина мы сидели в комнате, что рядом с кухней — отец, мать, я и несколько охранников и служанок. В этой комнате был затоплен очаг, и все собрались там, чтобы согреться. Стояла зима, а топлива у нас было мало. Милорд и госпожа заспорили о какой-то мелочи, а потом замолчали, как вдруг отец поднял голову от бокала и прорычал:

— Что там у тебя не в порядке, женщина, что ты никак не родишь мне сыновей? Сыновья занялись бы торговлей, сели бы в лодки да выяснили, куда подевались проклятые лисы, — он поднял бокал и посмотрел на темное вино. — Только и смогла, что родить девчонку.

Мать, с плотно сжатыми губами обрубавшая носовой платок перед очагом, многое могла принять от моего отца и многого натерпелась от него за все годы, но стерпеть то, что она, оказывается, не могла исполнить своего женского назначения и не подарила мужу лордов-наследников… это было для нее уже слишком. Не успела я моргнуть, как мама вскочила на ноги и закричала:

— Да я родила тебе четверых сыновей, живых, — все они родились после того, как мне исполнилось два года и до моих девяти лет. — Все они произошли от твоего семени, милорд, но они умерли, — она уколола палец иголкой, и на платке расплылось красное пятно. — Так что не обвиняй меня в том, что у тебя нет сыновей.

Услышав это, отец с криком отшвырнул бокал и нанес ей такой удар, что она свалилась на пол. В то время его мучили тяжелейшие приступы головной боли, и к нему лучше было не подходить. Он был воистину сумасшедшим. Мы все его боялись.

Мать видеть меня не хотела, как, впрочем, и отец. Я, как тень, крадучись ходила между ними. Да тут еще и мое слабое зрение. Я не могла разобрать выражение их лиц и старалась поменьше попадаться им на глаза. Я вспоминала, как Сиф пряталась от старого Сула. Теперь я се хорошо понимала.

На Улисс для меня не находилось никого ни богатого, ни знатного, а в Верхнем Холлеке я никому не была нужна. Мать один раз предложила отправить меня пожить с женщинами в Норстеде, но отец поклялся Рогатым Охотником, что никогда не пошлет даже самую никудышную девчонку к трижды проклятым жителям Долины. Не хватает ей еще перенять их религиозные воззрения и поклоняться Огню.

Вряд ли, думаю, он забыл, что сам был выходцем из Долин. Именно потому он так и злился, что знал: никогда ему больше не вернуться в Долины. Улис и его схватил за волосы. Назад ему пути нет.

Мне стукнуло семнадцать. Я была не замужем и не просватана, когда у нас на острове появился морской певец. Наши девушки выходили замуж в тринадцать и в четырнадцать лет. Я же была аномалией, вывертом. Некоторые говорили, что я приношу несчастье. Ни одному мужчине я не была нужна. На рынок я уже больше не ходила, даже со служанками матери. Мне было тошно от взглядов женщин, жен рыбаков.

Быть может, они думали, что я и была причиной тому, что на острове почти не осталось морских лис. А может, они так смотрели просто потому, что я была дочь своего отца. Он забирал их улов, называя это данью, он не делился с ними продуктовыми запасами, даже когда они голодали. Думаю, они начали ненавидеть нас.

Но с появлением морского певца все переменилось. Он приехал на корабле вместе с торговцами из Холлека, чтобы посмотреть на тех лис, которые у нас еще оставались. Была весна. Сам он не был торговцем, это было видно сразу. Говорил он как житель Долин, но причесан по-другому: на лбу челка, а на затылке волосы спускаются на шею. Волосы светлые, темно-золотые, а борода — рыжеватая. Борода красивая, густая. Должно быть, ему уже под тридцать. Лицо, правда, гладкое, загорелое и ухоженное.

Быть может, это не простой торговец? Быть может, он более знатного происхождения? Об этом разговаривали между собой служанки. Я всю информацию получала от них. Они придумывали повод, чтобы сходить на рынок и посмотреть на него, узнать о нем что-либо новое.

В тавернах возле причала он пел песни Верхнего Холлека, а также другие песни, которых никто из нас никогда не слышал, хотя рыбачьи песни Улиса ему тоже были известны. Дикция у него была хорошая. Он быстро усвоил нашу манеру речи.

Все материнские служанки с ума по нему сходили. Он был любезен со всеми, и только. Они же бесстыдно увивались за ним и вздыхали. Он же, никого из них не обижая, все же не отдавал ни одной предпочтения, не бросал ни на кого из них страстных, многозначительных взглядов, не приглашал на свидания за таверной или в коровнике, или на берегу.