«У-у-у!» — завопит Тарасик. «А ну, молодец, давай-ка сюда, — прищурившись, твердым голосом скажет папа. — Подгребай. Энергичней. Живей!»

— Тара-а-асик! Ау!..

…Нет, нет… Не может этого быть. Надо только спокойно оглядеть двор. Тарасик здесь. Он близко… Сейчас, вот сию минуту папа увидит его острый подбородок, его мелкие, редкие зубки…

— Тарасик! Тарасик!..

Папа бегает по двору, раскрывает двери парадных и черных ходов.

Двор тих. Сад пуст.

— Мальчик, ну, будет, будет… Тарас! Ты слышишь? Давай перестань валять дурака! Тара-асик! Тарасик!..

Соседи печально глядят на папу и качают ему вслед головами.

— Простите, пожалуйста, — улыбаясь дрожащей улыбкой, спрашивает у людей папа, — вы не видали случайно моего мальчика. Он… ну вот такого примерно росточка?.. В большой черной шапке.

— Да что это все сегодня как сговорились — искать ребят? Старик ходил. Искал не то внучку, не то внучонка… Да ты, парень, не убивайся-то наперед. Гулял тут мальчик маленького росточка. Только он со двора пошел.

— Со двора?

— Ага. Часу эдак в четвертом… Мальчонка. В шапке.

— С совком?

— Кажись, что так.

Забыв сказать соседям спасибо, папа разворачивается по-физкультурному и бежит.

Бежит так быстро, что мелькают в воздухе его подметки.

Папа расталкивает прохожих. От его дыхания валит в воздух горячий пар. Пар клубится над папиной головой. Слившись в сплошную полосу, несутся ему навстречу огни, дома…

Добежав до перекрестка улицы, папа останавливается, оглядывается.

Куда сворачивать? Вправо? Влево?

И вдруг он видит под фонарем широкую спину постового милиционера.

— Товарищ, — захлебываясь от бега, говорит папа, — вы не заметили, тут случайно не проходил мальчик? Маленький. Вот такого росточка. С совком.

Милиционер оборачивается. В свете фонаря глядят на папу два голубых, нет — синих! — озябших глаза. Они печально и укоризненно смотрят вперед, из-под ресниц, утыканных колючками инея.

Постовой молчит. Он вздыхает, широко раскрывши от удивления рот.

Папа прислоняется к фонарю.

— Товарищ, — говорит он тихо и глухо, — тут, верно, случилось несчастье?.. Мальчик… Тарасик…

— Гражданин, пройдемте, — сурово и коротко отвечает ему на это милиционер. — Я вам, кажется, довольно ясно сказал нынче утром, чтобы это было в последний раз. Сказал?.. Да?! А милиция вам не нянька.

Папа весь обмякает. Он крепко держится рукой за фонарь.

— При чем тут нянька?! — говорит он счастливым голосом. — Чем, скажите пожалуйста, вас так допек мой малыш, что вы его хватаете на всех перекрестках?!

— Видать, папаша из молодых, да ранний! — покачивая головой, непонятно объясняет милиционер. — Пройдемте давайте…

И он осторожно, но твердо отдирает папу от фонаря.

В полном молчании бредут папа и милиционер в милицию. Они шагают дружно. Гуськом. Впереди — папа. А сзади — милиционер.

А по тротуару навстречу им идут соседи — жильцы из красивого нового папиного дома.

Идут и видят: постовой ведет в милицию их молодого соседа — монтера Искру. Без шапки (бедняга, видать, от срама потерял шапку).

Сурово и пристально смотрит на папу дежурный милиции — молодой, пухлощекий, розовый лейтенант.

— Где мой сын? — стиснув зубы и сжав кулаки, говорит папа.

— Ваша фамилия, гражданин? — вежливо спрашивает дежурный.

— Товарищ начальник! — вмешивается постовой. — Разрешите-ка доложить: это тот самый папаша, который сегодня утром потерял своего ребенка.

— Ясно! — коротко говорит лейтенант. — Товарищ Морозко, вы слышали?.. Он сказал «мой сын». Значит, вы, папаша, отцовства не отрицаете? И попрошу не кричать. Я вам не жена. Я дежурный милиции. При исполнении служебных обязанностей. Присядьте.

Папа не то садится, не то падает на скамейку. Он запускает пальцы в густые русые волосы.

— Вот эдак-то будет лучше, — примирительно говорит постовой. — Посиди-ка, парень. Подумай. Молодо-зелено. Эх, люди-люди! А ведь такой мировой пацан!.. Не ребенок — ягодка. Шустрый, чернявый… Ножонками дрыгает, тянет ручонки. Кричит: «Не оставь, папаша!..»

Брови юного лейтенанта от жалости становятся дыбом…

— Тарасик! — глухо говорит папа.

— Вот именно, что Тарасик, — покачивая головой, подхватывает милиционер. — И как это только сердце у человека не разорвется?! Такой толстый, гладкий… Такой бедовый… Я ему слово, а он мне три. «Папенька», — говорит.

Сквозь папины пальцы, на тыльную сторону ладони, медленно выкатывается прозрачная капля. (Во время бега он потерял шапку. Иней на его волосах растаял. По смуглой папиной руке осторожно катится капля, похожая на слезу.)

Одинока пустая квартира, по которой большими шагами шагает папа. Одинока кошка, которая лежит на диване и дремлет. Одинока луна, которая стоит посреди неба, — она заглядывает в окошко, но ее не видит Тарасик.

Крепко спят тетради и книжки на папином столе. Поблескивает в лунном свете пятно от пролитых на пол чернил. Застыла в темном углу перевернутая качалка. А в другом углу белеет маленькая застланная кровать. Под кроватью два башмака — коричневые, с обитыми носками. Они хранят отпечаток коротких пальцев хозяина. На одном из них оторван шнурок.

Ни звука, ни шороха.

В окно глядятся круглые звезды. Даже мышь и та не скребется под полом (она не успела еще перебраться на новую квартиру).

Папа устало бродит по коридору. Он избегал сегодня с милиционером все скверы района. Обзвонил все больницы города… Лейтенант (дежурный) сообщил о пропаже мальчика Искры — сына монтера Искры — даже в трамвайный парк. Составили протокол. Папа расписался под протоколом.

Ему велели идти домой и ждать Тарасика.

Папа ждет. Он бродит по темному коридору.

На лестнице раздаются шаги. Папа останавливается, прислушивается… Шаги тяжелые. Их звук подхватывает эхо. Громко хлопает дверь на верхнем этаже.

И опять тишина. И кто-то опять стучит по ступенькам, но на этот раз тонкими острыми каблучками.

Проходит пять, десять, двадцать минут. Глухо, как крепко-крепко бьющееся сердце человека, отстукивают в тишине ходики.

Папа садится верхом на стул. К звуку его дыхания примешивается равномерный бег маятника — отрывистые и жесткие шажки часов.

Папа встает со стула и выходит на кухню. Он принимается мыть посуду. Трет мочалкой тарелку, чистит песком кастрюлю.

Потом ни с того ни с сего он ставит кастрюлю на пол посредине кухни и долго-долго бессмысленно смотрит на кухонный стол. Он подходит к стене и прижимается к стене лицом.

Так он стоит и не шевелится, с зажмуренными глазами, прилепив к белому кафелю кухни растопыренные грязные, покрытые песком пальцы. В глаза из тьмы наплывают лопающиеся мячики — багровые и темно-зеленые. Они соединяются и расходятся.

Папе кажется, что он спит. Может, все, что случилось с ним и Тарасиком, сон? Сейчас он проснется и увидит перед собой раскрытый учебник, а за плечами услышит спокойное дыхание Тарасика… Он подойдет на цыпочках к его кровати, погладит его мягкие волосенки и скажет шепотом: «Что же это, а? И всегда ты мне, человечек, валяешься на дороге!..»

Папа медленно разлепляет глаза.

Посредине кухни стоит недочищенная кастрюля. На лестнице над папиной головой громко — в который раз — хлопает дверь парадной.

И опять тишина. Она воет печально и глухо у папы в ушах. Он слышит ее неровное, ее тягучее дыхание.

…«Тара-аасик!..»

Папе видится, как Тарасик бредет один по узкой темной дороге, где-то там, за чертой города… Он проваливается в сугробы. В его валенки забился снег. Он потерял совок. Потерял варежки. Нет у него больше силенок плакать и причитать. Тарасик покачивается и садится на снег.

Папа ясно видит мокрое, залитое слезами лицо своего сына. Видит его набухшие, растрескавшиеся от плача губы.

— Тарас! — говорит папа и крепко-крепко сжимает кулаки.

Бежать! Добраться до «Госэнерго»!.. Сообщить о пропаже Тарасика дежурным монтерам. Установить связь со всеми монтерами всех городских районов. Пустить в ход все автобусы «Госэнерго». Мобилизовать всех милиционеров.