Электротехник и девушка сидели друг против друга у распахнутого окошка автобуса. Они молчали. Лицо у парня было насмешливое, сердитое.

Отклонив набок голову, девушка подобрала от скромности ноги под вздрагивающую скамейку. Ей было неловко. Ей все казалось, что люди глядят на нее и думают: «Вот она! Вот она! Раскатывает по вечерам на автобусах с кавалерами».

Чуть приоткрыв рот, Семячка глядела, как рвется земля из-под бегущих вперед колес, как она откатывает назад — кругло и мгновенно, бугрясь деревьями, деревцами, кустами, кустиками.

Лукаво мигали в широко распахнутые глаза Семячки домишки и домики. Кидалась под вздрагивающие колеса асфальтовая дорога. Изредка Семячка отрывала глаза от окна автобуса и поглядывала на своего сурового кавалера. Ветер трепал его хохолок.

Приехав, они раскинули палатку и развели костер из сучьев, которые нельзя было подбирать. «Осторожней, граждане! Берегите лес от пожаров!»

Испеклась картошка. Электротехник и Соня принялись целоваться. Они целовались долго.

Костер горел. Тихо стоял у берегов лес — обглоданный, городской, со следами бывших костров. В этом лесу не водилось ни одной белки, ни одного медведя. Но тихая луна озаряла его вершины. Чуть слышно и заперто шумела вода канала Москва — Волга. Как зажегшиеся во тьме папиросы, мигали точечно и дальне кругляшки других костров.

По-японски, наподобие фонариков, багрово и странно, вспыхивали в лесу все новые костры.

«Граждане, граждане, берегите лес от пожаров!»

У речки сидел рыбак, старик, москвич… Псих, должно быть. Спали щуки в реке. А он знай сидит и сидит, как будто нет на земле ничего, кроме рыбы. Фетровая дамская шляпа с большими полями сползала ему на нос.

А у лодочной станции бились привязанные к цепям лодки. Их влажные скамейки отражали растекающуюся луну.

Тишина, таинственная, большая, переполненная шорохами, пронизанная сияньем маленьких белых звезд, как будто выпархивающих из собственных лучей; тишина, озаренная тихим сияньем; тишина, от которой хотелось плакать; тишина, великая, торжественная, разрывавшая душу, стояла над лесом, полем, рекой, кострами.

Семячка приоткрыла рот, как будто хотела вобрать в себя, проглотить эту тишину, этот мир, эти плески и шорохи.

Она вздохнула, раскинула руки и принялась кружиться. Прилежно перебирала она худыми длинными ножками, обутыми в тапки, по камням берега. Вилось и вспархивало вокруг ее тонких ног посветлевшее от луны голубое платьишко.

Она кружилась долго, до тех пор, пока не поплыл лес и не качнулся в глаза канал.

И вдруг она приметила лицо юноши. Незнакомо и страшно выступало оно из белого света ночи.

Ее испугало выражение его как будто ослепших глаз.

— Богдан, ты чего? — спросила она. Так окликают маму во тьме ночной комнаты для того, чтоб услышать рядом голос родного человека; для того, чтоб вздохнуть, успокоиться. А назавтра сказать: «Ну и напугалась же я, честное слово. Прямо смешно!..»

Завтра!.. Завтра — день дальний. А сегодня так страшно, что и сказать нельзя. Сегодня весь мир как будто бы ощетинился, чтобы напугать ее своими тенями, своим молчанием, своими кострами, шорохами и вот этим лицом, этим перевернутым взглядом, этим хриплым дыханием.

— Богдан!.. Да ну тебя на самом-то деле!.. Чего с тобой? Говори… Честное слово, больше я с тобой никуда не поеду.

И, слыша свой голос (который так хорошо притворялся, что ему вовсе не страшно), она пугалась все больше и больше.

— Богдан, мне страшно.

— …Со-ня-а-а!

Он сказал это шепотом. Но как горячо, как грустно и счастливо донеслось до нее ее имя.

— Соня!..

Соня (и больше уже не Семячка!).

Лес подхватил ее имя; река его повторила; и даже земля, гудящая тонким звуком и рассохшаяся от дневного солнца.

Все вокруг говорило, и повторяло, и пело «Соня-а-а», как будто весь мир захлебнулся ею и забормотал, что любит ее.

— Со-ня-а-а…

Тот, кто это сказал, смотрел на нее так старо и древне из-за каждого дерева, из глубины вот этой земли, растрескавшейся от дневного зноя. Он говорил «Соня» светом костров, тишиной и безветрием, тьмой, широтой лесов и полей, дыханием вот этой речки, биением вот этого сердца, лицом, преображенным страстностью выражения и слепотою вот этих, опрокинутых над ней глаз.

И она узнала его.

Она сказала: «Богдан».

Лесной пожар занялся едва приметно. Скупое пламя лизнуло одно дерево, а потом — другое…

И, страшный в темноте ночи, забил пожарный набат.

Огненно вздыхая, стеная, повалились одно за другим на землю деревья.

К небу взвился огонь; забушевало пламя.

Полно, а был ли на самом деле пожар? А может, он только им померещился?

Под Москвой выпадают большие росы.

За ночь выпала большая роса. Пока юноша и девушка шли к автобусу и девушка плакала, роса подсохла, ее подсушило солнце.

Ветер легонько тронул скирду, которую заготовили на зиму для того, чтобы кормить скот. От сена запахло лютиками.

Наступило утро.

— …Ну?.. Чего ты ревешь? — спросил у девушки электротехник.

И у нее зашлось сердце.

Ветер жалостно дернул ее платьишко. Старый и добрый, он хотел ей напомнить, как сладко пахнет земля (большая земля со всеми ее морями, лесами, полями, лютиками).

Но под ногами у девушки не было больше земли.

Она не знала, что человек может плакать так горько, что человек может изойти слезами, что человек может умереть от слез, выплакать душу, сердце, свет своих глаз…

Они шли по полю. Соня плакала.

— А между прочим, сюда идут, — сказал, жуя травинку, электротехник. — Решили, видно, что человека зарезали… или стянули с него часишки.

«Идут?!»

Она спряталась: прижалась щекой к его майке. Под ее распухшими от плача губами глухо и медленно билось сердце. От сердца (или от майки) пахло дымком.

— Богдан!

Не зная, куда себя девать, его рука растерянно и неловко легла на ее плечо.

Соня спряталась в его жесткой ладони, в щели между теплой майкой и сильной рукой.

— Богдан!..

И он заорал:

— Женю-усь!.. Перестань реветь!.. Ты слышишь? Женюсь!.. Люблю!

Из-за домов навстречу Тарасику и папе белым дымом ползет туман. Он стелется по земле, как будто бы для того, чтобы защитить собой и пригреть снег, как будто бы для того, чтобы сказать папе и его мальчику: «Ступайте-ка осторожней! Снег — он уже не молоденький. Устали хрустеть и устали скрипеть его белые косточки».

Вздрагивая, тихо дремлют на проводах воробьи. Уселись в рядок, нахохленные, кудлатые, и не видать их головушек. Взяли они и попрятали головы под рябые крылья.

«…Папа, давай нажимай!» — заглядевшись на воробьев, говорит Тарасик.

— А что случилось? — спрашивает папа.

— А то, что шагай веселей.

— Я тебе не конь, — сердито говорит папа. — Ты мною не помыкай.

— Из-за тебя я опоздаю в детский сад, давай действуй! — ворчит Тарасик.

И папа действует: Тарасик тащит его вперед.

Так они доходят до перекрестка улицы.

И вдруг Тарасик бросает папину руку и останавливается, широко раскрыв рот. Медленно и осторожно он поднимает голову, поворачивает ее, как стеклянную, и не мигая глядит из-под бортов своей лохматой шапки на седую лоточницу-папиросницу.