Запустив пальцы в волосы, сжимая лоб, папа глядит в учебник.

А нельзя ли пожечь все учебники на тех головешках, что лучше несказанных слов?

Худо ему. Ему бы хотелось стать пьяницей-кочегаром в их доме. Ему бы хотелось сделаться милиционером, даже чертовым милиционером Морозко, только бы перестать быть собой. Кошкой хотелось стать папе, чернильным пятном — только бы не сдавать завтра сопромат.

Ночь. Папа бродит по комнате. Опять-таки есть такая студенческая поговорка: кто сдал сопромат — может жениться. Ну, поскольку он поспешил жениться, надо думать — он сдаст сопромат.

Суббота. Папа приходит в детский сад за Тарасиком.

— Что с вами? — участливо спрашивает, увидев его, воспитательница Маргарита Ивановна. — Вы нездоровы, товарищ Искра?

— Здоров. А чего мне сделается? — с кривой улыбкой говорит папа. — Просто зарезался на экзамене.

— Ну, это еще не такое большое горе, — улыбнувшись, отвечает ему Маргарита Ивановна, — ведь можно, наверное, и пересдать. Ребенок всего неделю как в детском саду. У вас не было времени заниматься — причина уважительная.

— Видите ли, — сказал папа, — у нас, в заочном электротехническом, не детский сад. И что-то не видно там специалистов по чуткости. А декан просто собака. И я к нему разъясняться-объясняться не пойду. Говорят, конечно, кто сдал сопромат — может жениться. А я, как видите, уже женат. Результаты, как говорится, налицо. Значит, могу сопромат не сдавать. Я решил твердо: институт — побоку. Сыт по горло. Не каждому же иметь высшее образование. Зато у меня жена творческий работник и крупнейший специалист. Вот таким путем.

Произнеся эту самую длинную в своей жизни речь, папа горько улыбнулся, взял Тарасика за руку и пошел со двора.

Все пути ведут в Рим. Но есть путь, который ведет и в заочный электротехнический институт. Адрес этого института указан в толстой голубой книжке заведующей детским садом (Наталья Николаевна записала про папу все данные подробно и точно, ведь он отец-активист).

Дорогу, которая вела в Рим, то бишь к институту, пересекала троллейбусная линия. Сойдя с троллейбуса и раздевшись в студенческой раздевалке, воспитательница Тарасика Маргарита Ивановна поднялась по широкой лестнице, постучала в двери к декану.

Нет, нельзя сказать, чтоб она была старой… Но она была старой для студентки. Увидев ее, декан медленно поднялся от письменного стола. Он не был молод, но, по ее понятию, слишком молод для декана такого серьезного факультета. В нем были уверенность, изящество. Сверкающий воротничок, тщательно повязанный галстук. Красивые руки, а главное — веселые глаза. Глаза у него были рыжие. Она заметила это, хотя была занята другим. Вежливо и вопрошающе смотрели на Маргариту Ивановну веселые рыжие глаза декана.

«Это — счастливый человек, — вдруг подумала Маргарита Ивановна. — И вовсе он не собака. Счастливые не бывают собаками». Она делила всех людей на счастливых и несчастливых. Как ее ребята в детском саду делили весь мир на фашистов и нефашистов. Эта мысль о счастливом декане так заняла Маргариту Ивановну, что она не сказала «здравствуйте». И когда он произнес:

— Садитесь. Я вас слушаю, — она глубоко вздохнула, протянула вперед руку и сказала то, с чем пришла сюда:

— Я педагог, воспитательница детского сада.

Веселые рыжие глаза вспыхнули, загорелись искрами, но запретили себе смеяться.

— Прошу вас, садитесь, коллега, — сказал собака-декан.

Нет, сегодня папа не отведет Тарасика в детский сад.

Он не может остаться один на всем белом свете. Свет белый. Ночью снова выпал снежок. И когда поглядишь в окно, все будто пляшет в белеющем вихре, дробится, сияет. Снег, солнце… Кажется, что излучает свет сам воздух, пропитанный снежинками, блеском.

А для того сегодня такой сияющий день на дворе, чтобы подробно разъяснить папе Тарасика, какая черная у него жизнь.

— Тарас, действуй! — говорит папа. — Одевайся живей, веселей!

Сегодня папа работает в вечернюю смену. Он отведет Тарасика в детский сад вечером: все ж таки родной сын, поддержка… Опять же занятие. С Тарасиком не соскучишься — то ему одно подай, то другое.

— Пойдем в кино? — предлагает папа.

— Угу! — говорит Тарасик.

Утро. На грязной скатерти пятно от пролитого чая. На полу крошки. Но свет, яркий свет, свет зимнего солнца, рвется в окно их дома, переполняет комнату лучами и пылью, той светлой пылью, которая так весело умеет крутиться в солнечном широком прожекторе. Свет отражается в медном нечищеном чайнике, в зеркале старого дедушкиного шкафа. Он всюду. Он бьется о стены комнаты, гладит кошку, упирается в пол. И, кажется, звенят стекла от света, он рвется в дверь — зимний свет. Потянулся и зазвенел звонком.

— Кто там? — говорит Тарасик.

На пороге женщина-почтальон.

— Вот тебе подарок, — объясняет она Тарасику и подает открытку.

Папа сердито читает открытку.

— Одевайся, Тарас, — говорит папа.

— В кино? — допытывается Тарасик.

— Какое там кино? — отвечает папа. — А впрочем, может, и в кино поспеем. Только сначала придется хинину хлебнуть.

Они идут по улице, молчат, «Какого такого хинину?» — думает Тарасик.

…Куда девают снежинки? Вот те, что падают ночью? — думает он. Их, наверное, увозят в лес. Здравствуй, снег, говорит лесной снег городскому. И схватятся оба снега радоваться, блестеть и подмигивать, вот как сейчас подмигивают огоньки в сугробе. Но видят это одни только зайцы. И серые волки.

Широкая улица, залитая светом, бежит вперед, как белый коридор. Солнце отражается в замке от портфеля. Оно светит в окошко булочной. За окошком хлебцы, только не настоящие, а деревянные.

Широкая улица вся в свету. Вместе с воробышком солнце тихо сидит на трамвайном проводе. Солнце на папиных башмаках. И папа внимательно разглядывает свои башмаки.

Большущий дом, к которому подходят Тарасик и папа, тоже весь залит светом.

«А, здорόво! — говорит старый дом. — Гляди, Тарасик, я весь в пятнах. Вот это пятно — человек. Это — облако. А это — старая дедушкина качалка».

Но папа не видит старого дома. Он знай глядит на свои башмаки.

Папа снимает пальто, раздевает Тарасика и, крепко сжав его руку, поднимается вверх по широкой лестнице.

— Стой тут! — сердито говорит папа. — Я сейчас. И чтоб было тихо. Ясно? Будь хоть раз человеком — понял?

— Иди, — говорит Тарасик. — Я человек.

Папа идет к двери, крупно ступая всей подошвой, а шаги у него бесшумные. Как у кошки. Лицо у папы такое, будто он проглотил куриную кость. Дверь за ним захлопывается. Тарасик стоит один в большой новой комнате. Против него какая-то женщина, перед нею пишущая машинка… Машина в свету. Волосы тетеньки тоже в свету. Она раскрывает сумку, но не такую, как мамина, а большую, и мажет себе рот. Тетенька похожа на клоуна — нос белый, а губы красные.

— Роднуля! — говорит тетенька и выпячивает вперед большие красные губы. — Ла-апушка! — говорит тетя.

Тарасик молчит.

— Как тебя зовут?

Тарасик молчит.

— А ты любишь папу? — говорит тетя.

Молчание.

— А маму? Ты немой? Ты чей?

— Кошкин, — говорит Тарасик.

— Кошкин! Прелестно! Какой остроумный мальчик! Николай Степанович, — обращается она к дяденьке, который входит с портфелем, — не правда ли, в этом мальчике что-то есть? Взгляд, улыбка. Бедные девушки! Что будут делать бедные девушки!

— То, что они всегда делают, — влюбляться! — отвечает Николай Степанович.

Тетенька раскрывает сумку и опять мажет себе рот.

— Как тебя зовут? — спрашивает Николай Степанович и присаживается на корточки.

— Папу люблю и маму люблю, — говорит Тарасик, чтобы сразу отделаться.

Нехорошо на душе у Тарасика. Ему даже не очень хочется потрогать тетенькину машинку, побежать в коридор, влезть на подоконник. Он хочет к папе. Тарасик тихо подходит к двери, рывком открывает ее и слышит:

— Согласитесь, что это все-таки недопустимо, товарищ Искра… Отсутствие воли. Собранности. Если хотите — просто разгильдяйство, разболтанность.