Он стоял, глядя в темноту, и горько, беззвучно плакал, вспоминая домик своего хозяина, скудную травку у этого домика, ворчание старика, острый запах кожи из его будки, обжигающее прикосновение его хворостины...

В середине сентября начались дожди, и не стало лодок, изредка приезжавших на островок в жаркие дни. В октябре дожди перестали пахнуть уходящим летом, дул свирепый северный ветер - хазри, швыряя ослику в глаза гроздья колючей, пресной влаги. Ослик бегал по островку взад и вперед, чтобы хоть немножко согреться, - укрыться тут было негде, самые высокие кусты доходили ему до морды, - ненадолго согревался, снова пускался бежать и, тяжело отдуваясь под дождем и ветром, с тоской вспоминал свое теплое стойло, в тишину которого по утрам вторгался дребезжащий человеческий голос.

И самые светлые воспоминания его были связаны с людьми, которых ему за свой короткий век приходилось видеть на земле, - он думал о старике хозяине, о людях, почти одних и тех же людях, встречавшихся им по пути за те несколько месяцев, что возил ослик старого сапожника до его будки из дому и обратно, думал он и о парнях, привезших его на этот проклятый и чудный островок, где он познал горечь свободы и одиночества, думал о тех четверых молодых людях, пробывших тут несколько часов, и о мужчинах, прогнавших его из лодки. И обо всех этих людях он думал тепло и немножко с грустью. Ослик верил, что все они - его друзья, хоть они этого и не знают.

А потом наступила зима.