- Это еще, зачем?

- Чтобы на рубашку попрыскать. А ты думала - чтобы помолчать? Ну что ты, радость моя, мне всегда приятно слушать тебя.

- Шут гороховый.

- Как? гороховый? Именно, гороховый, да?

- Да. Именно гороховый

- О, это неприятно.

- Ты наконец добреешься сегодня? - спросила она, стараясь казаться рассерженной. - Я боюсь подходить к тебе, когда у тебя в руках бритва.

- И правильно делаешь. Кстати, спешу сообщить тебе, что я так и пойду в гости - с бритвой в руках.

- Ах ты... Что вы этим хотите сказать, сударь?

- Чтобы ты и дальше боялась подходить ко мне.

- Надеюсь, это шутка?

- Разумеется.

- Значит, не самая удачная из твоего репертуара.

- Уж какая есть. Мы люди темные, мрачные, небольшие, маленькие, угрюмые, крохотные, глупые, такие-сякие и так далее...

- Вот, вот, - в той же шутливой манере сказала она, подчеркнуто испуганно отходя от меня подальше. - Я знала, что с тобой это случится. Недаром врачи предупреждали меня, чтобы все режущие-колющие предметы от тебя пода, продолжила она, как обычно, не договаривая; на нее нападало это, как на заику с умеренными приступами, хочет-договаривает, не хочет - нет.

Тут я случайно задел локтем радио на письменном столе, за которым столь безуспешно брился, и оно неожиданно скрипуче-чревовещательским голосом заверещало:

- В Москве сегодня, в последнее воскресенье зимы минус пять - семь градусов ниже нуля и синоптики обещали ясную, солнечную погоду без осадков. А теперь...

Я легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.

- Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, - проворчал я.

- Не будь занудой, - сказала она, помолчала и прибавила.

- А я люблю такую слякотную погоду.

- Люби, люби....

Когда мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с потрясающего недоумения с ее стороны.

- Поедем на такси? - спросил я.

- Как хочешь, - не сразу отозвалась она.

- Что-нибудь не так?

- Все так, - сказала она. - Нет, все не так, - сказала она, помолчала. Честно говоря, мне не очень.

- С чем тебя и поздрав, - сказал я, подражая ее манере.

- За что и спаси, - ответила она.

Голос у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели, как идет занудливый, серенький снег.

- Снег, снег, сне, - сказала она еле слышно. - нелепое, нелетнее, холодное слово.

- Видишь, - сказал я, вдруг непонятно отчего желая подбодрить ее, поднять у нее настроение шутливым тоном; непонятно, нет, нет, сам не понимал, зачем нужна была эта маленькая игра, я все равно ведь решил сказать ей, к чему было тянусь, в конце концов, это просто нечестно, но я принял вдруг неожиданно для самого себя шутовской тон, видимо, очень уж угнетающе стал действовать на меня ее опечаленный вид. - Видишь, - сказал я, - с тех пор, как ты повелась со мной, ты стала тонко чувствовать слово.

- Лучше б я повелась одна, - сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.

- Садимся, - сказал я.

- Постой, - сказала она, не глядя на меня.

- Что?

Она молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.

- Ну что? - спросил я.

- Ничего, - сказала она. - Ни-и-ичего...

- Ясно.

- Что ясно? - спросила она.

- Климаксовые изменения в психике. Это бывает.

- Да, - сказала она. - Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.

- Ладно перестань.

- Нет, не перестану. Тошно. Тош. То.

- Ну тогда не переставай, - сказал я понимающим тоном. - Видишь, какой я покладистый?

- Вижу, - сказана она. - Я, знаешь, домой поеду.

Я молча пожал плечами.

- Может, подумаешь? - я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.

Она скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем рукаве. Не очень красивое зрелище.

- Рруки, молодой человек, - негромко сказала она - Не тро.

И тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.

- Что? - Спросил я . - Ну что?

Она сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:

- Ты ведь уже не? Правда?

Я промолчал.

- Скажи, - настойчивее произнесла она. - Ты ведь уже не?

- Не, - сказан я, глядя ей в глаза. - Правда. Уже не.

- Треньк, - пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее сердце.

- Треньк, - повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. Все рано или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.

- Да, рано или поздно все кончается, - сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было - хоть отбавляй.

- А что треснуло - пропало, - сказала она, не обратив внимания на мои слова, за что я ей был по-настоящему признателен. - Не годится нику, нику, никуда...

И через некоторое время, прервав затянувшееся молчание, заговорила снова.

- Спасибо тебе, - сказала она.

- Глупости. За что? Глупости. Не говори глупостей, - несколько суетливо отозвался я.

- За то, что ска...

Но теперь это была уже не манера разговора, к которой я привык, она зашмыгала, заплакала неслышно, слезы помешали ей договорить.

- Перестань, - сказал я, не сразу обнаружив, что, уткнувшись в мой шарф, она плачет.

Я отпустил ее плечи, и тут заметил, как беспомощно, некрасиво висят ее руки в тонких черных перчатках.

- Может, все-таки, поедем на день рождения? - придурковато спросил я. - . Ну что ты будешь делать дома в выходной день?

- Буду привыкать бывать одна, - не вдруг ответила она. - Буду привыкать убивать свободное время. Буду привыкать обходиться без тебя, без тебя!

- Не кричи. Ты что? успокойся, психопатка.

Я сильно потряс ее за плечи, вновь ощутив неприятное прикосновение неживого холода, и на этот раз меня всего передернуло, вспыхнула вдруг ярость, накрыла меня с головой, как волна морская, но мне удалось из-под нее вынырнуть, я взял себя в руки, и продолжалось это не более двух секунд.

Она еще долго плакала, прежде чем удалось се успокоить. Потом отстранилась от меня, даже бессознательно слегка оттолкнула меня обеими руками, отстраняясь, и молча, не говоря ни слова, пошла по тротуару. Я смотрел ей вслед, затем машинально, как во сне, не понимая, зачем это нужно, да и не думая вовсе, что делаю, пошел за ней, догнал, так же бездумно, вскользь отметив про себя, что золотые колокольчики смешных завитушек, выбившиеся у нее из-под шапки, золотые завитушечки, что прежде так нравились мне, заметно поблекли, от серости дня, верно. От серости, от сырости...

- Погоди, - сказал я, хватая ее за рукав. - Эй, погоди.

Она резко обернулась ко мне, лицо ее было в дорожках поплывшей туши.

- Не ходи за мной! - вдруг громко, истерично закричала она. - Не смей!

Редкие прохожие под зонтиками, торопливо и испуганно оглянувшись на нас, прошмыгнули дальше, как были, без лиц.

- Не смей! - крикнула она еще раз.