И Володя встал на руки и пытался ходить по мокрому полу, и Оля смеялась, и он был счастлив, что она смеется, а сторожиха покатывалась со смеху и сквозь слезы говорила: «Вот дает! Вот дает, халтурщик!» А потом старуха ушла, и это опять их сблизило. Как про это расскажешь?

Чересчур все быстро скрутилось. Хотя так тоже бывает. Это когда все накопилось. И если притронешься, и тогда лавина, и тогда взрыв, клин выбивают и огромный корабль ползет в море по дымящимся доскам, и сумерки, и они уже домывают вестибюль.

Они еле держатся на дрожащих ногах, мокрые, грязные, они бы хотели, чтобы так продолжалось вечно, но уже сумерки и все должно кончиться. Вот уже Володя отнес последние ведра, а когда вернулся, Оля не смогла встать со скамьи у раздевалки, так она устала, а только смотрела на него снизу вверх. И тогда Володя не смог больше на нее смотреть и сказал сипло:

— Ладно... Пойдем зажигать свет... Все-таки полы мы вымыли.

Они зажгли всюду свет, а потом спустились во двор и смотрели, как полыхают окна и как по двору ускоренным шагом вдруг пошли торопливые люди, а сторожиха ругалась, что еще рано, но народ безмолвствовал, охорашиваясь на ходу. И Володя чесанул на задний двор, и Оля за ним.

— Почему ты удрал? — спросила она.

— Потому что слава мне ни к чему, — сказал Володя.

А на самом деле потому, что во двор входили халтурщики и с ними этот, кривоногий с лихтвагена, которому, конечно, сторожиха расскажет, кто мыл полы — нас на бабу променял, мамин сын, так? — и прочее в этом роде. А зачем это все?

Володя посмотрел на свои клеши и сказал, что вечер отдыха закончен, и Оля ответила, что — да... пожалуй, — и не продала, не пошла одна на вечер, и это было опять удивительно и прекрасно, и Володя пошел ее провожать.

А воскресные прохожие все время шли, все время их разделяли, разговаривать было трудно, и становилось совсем плохо, так как надо было прощаться.

— Я дальше не пойду, — сказал Володя.

— Да. Не ходи...— сказала Оля и ушла одна по улице, а Володя поплелся за ней.

И так они шли сначала медленно, а потом быстрей, потом еще быстрей, потому что Оля побежала. Остановилась, оглянулась, чуть было не заметила Володю и снова побежала. Потом влетела в подъезд дома, где кинотеатр «Факел», захлопнулась в лифте и уехала наверх, а Володя помчался по лестнице и увидел дверь, в которую она вошла.

Потом он спустился вниз, как во сне, и снова пошел к школе.

Он понимал — опять. Опять что-то могло произойти, но не произошло. Потому что кривоногий Константинов весь июль обучал Володю не быть простофилей, и что Володимир вовсе не владелец мира, а пацан, который никому не нужен, кроме как самому себе, и «вот я, например, работаю на соседнем заводе, взял бюллетень, плюс отпускные за июль, плюс договор с киногруппой, вот так, такая игра...». И Володя слушал его и все лето был умный, почти как Константинов, а сегодня он первый раз был простофилей. Оказалось, что больше всего на свете он хотел вымыть пол и почувствовать себя простофилей. Только все уже было поздно и лопнуло, потому что Володя попал в собственную халтурную ловушку.

А на школьном дворе он увидел халтурщиков, которых выперли с вечера отдыха. Он повернулся и пошел прочь, а они увидели его, засмеялись и пошли вслед за ним, как в страшном сне. И Володя почему-то побежал и услышал за собой звуки, которые он слышал, когда был однажды летом у покойного деда в деревне, как будто гнали стадо. Почему он бежит, он не знал, и почему они гнались за ним, он тоже не знал. Может быть, они тоже этого не знали. Может быть, они хотели догнать его жизнь, а он убегал от ихней.

Они все бежали долго, и один раз им засвистел милиционер. Тогда все пошли шагом, а потом снова побежали, и Володя почему-то снова оказался в подъезде дома, в котором в кино и на плакате мчались всадники. Ноги сами принесли его туда, а потом на четвертый этаж, а рука сама позвонила в дверь, ожидая защиты от ПТУ, «Точмаша», бионики, от города Владимира и тихого девичьего упрямства, от павильона ВДНХ, от праведной рабочей Москвы, которая лютой ненавистью ненавидит слово «халтурщик» и все, что с этим словом связано. Он прибежал сюда, чтобы опереться на них спиной и защитить все главное, что стоит за твоей спиной. Потому что если есть что защищать — это и есть твое самое главное спасение. Но этому еще надо научиться.

И когда халтурщики его догнали, дверь открыла Люся, жена Шурыгина, Ольгина тетка, и спросила их всех:

— Вам кого?

— Его... — ответили халтурщики и покивали на Володю.

— Димитрий! — крикнула Люся в глубину квартиры, и на площадку вышел Дмитрий.

— Иди, пацан, иди... — сказал Шурыгин.

И пропустил Володю в квартиру.

Потом Шурыгин вдруг упал на стоящего впереди кривоногого Константинова и свалил их всех вниз, и они летели через весь лестничный пролет, стуча головами и коленками о различные твердые выступы. А Шурыгин сказал, вглядываясь вниз:

— Константинов, отпуск у тебя кончается, завтра зайдешь в завком... На тебя алименты пришли.

— Ну, заяц, погоди... — сказал кривоногий, поднимаясь с пола.

— Кончился у меня с тобой разговор... Тебе в Москве тесно стало... — сказал Шурыгин и вошел в квартиру.

— Я попрощаться хотел с вашей Ольгой, — сказал Володя...

...Потолок стал светлым, и на нем перестали пролетать и суетиться фары.

— Оля... — тихим голосом сказала тетя Люся. — Вставай, ради бога...

Потом Шурыгин и Володя идут умываться, и Володя видит, как Люся делает огромный бутерброд и как Оля делает огромный бутерброд и руки у нее дрожат, а на щеках у нее лихорадочные пятна, и она совсем некрасивая и потому совсем красивая. И Володя догадался, что больше всего на свете он хочет, чтоб каждый день было так — утром большой бутерброд, сделанный Ольгой, днем мыть с ней полы в школе, вечером побеждать Константинова, а ночью разговаривать с Шурыгиным. Но понимал, что так не бывает и его сейчас после завтрака выпрут навсегда, на веки веков, потому что ничего не повторяется, а значит, и хлопотать не о чем.

— Пиши матери письмо, — сказал Шурыгин после завтрака. — А уж брошу я сам.

И Володя садится и пишет: «Мама, я, кажется, встаю на ноги».

— Зачеркни «кажется», — говорит Шурыгин.

Володя зачеркивает «кажется», и Шурыгин ждет, пока он напишет адрес, и отбирает конверт.

— От нуля... — говорит Шурыгин. — Начнем все от нуля.

— А как же рабочий стаж? — глупо спрашивает Володя. — У меня месяц рабочего стажа пропадает. Я весь июль тележку таскал.

— Ничего, — сказал Шурыгин. — Будешь получать пенсию на месяц позже.

— Дмитрий Николаевич, — говорит Володя, — а то, что Ольга на кафедру бионики приехала, это правда? Или врет?

— Похоже, что не врет,— сказал Шурыгин.

— Если не врет, тогда все совпадает, — сказал Володя.

— Я в Москве еще три дня. буду, — сказала Ольга.

— Ольга, отстань, — сказал Шурыгин.

— А я в массовке снималась, когда школьную перемену показывают, — сказала Оля. — Я стою у самой лестницы... Второе окно справа... Приметила, когда снимали... Когда кино выйдет, ты меня разгляди...

— Я разгляжу, — сказал Володя.

— Ольга, на завод опаздываем, — сказал Шурыгин. — Мне еще надо насчет твоего поговорить.

— Я вечером позвоню, — сказал Володя.

Ему почему-то казалось, что он переезжает с той стороны шоссе на эту.

И отлетели куда-то все мои выдумки о себе, к которым я привыкла и забыла, какая я есть, а когда-то помнила.

И все закрутилось и понеслось куда-то.

Мне тогда очень худо было, когда я Андрюшу на бульваре дожидалась, я себе голову дурила, будто не понимаю, в чем дело, хотя все было яснее ясного.