- А ты, поросенок; перед матерью можешь и постоять! - вдруг оттолкнула сына Марфа Андревна.

- Стань! - повторила она изумленному молодому человеку и затем непосредственно обратилась к нему с вопросом:

- Кто тебе дал эти эполеты?

- Государыня императрица, - отвечал Плодомасоз.

- Сними же и положи их сюда на материны колени. Недоумевающий поручик гвардии безропотно исполнил материнское требование.

- Ну, теперь, - сказала ему Марфа Андревна, - государыне императрице до тебя более дела нет... Что ею тебе жаловано, того я на тебе бесчестить не смею, а без царского жалованья ты моя утроба.

С этим она взяла сына за руку и, передавая отцу Алексею, проговорила:

- Отдаю тебе, - отец Алексей, непокорного сына, который оскорбил меня и сам свою вину знает. Поди с ним туда.

Она указала через плечо на баню.

- Туда, - повторила она через минуту, - и там... накажи его там.

- Поснизойдите, Марфа Андревна! - ходатайствовал священник.

- Не люблю я, не люблю, поп, кто не в свое деле мешается.

- Позволь же тебе, питательница, доложить, что! ведь он слуга царский, - убеждал священник.

- Материн сын прежде, чем слуга: мать от бога.

- И к тому же он в отпуск... на отдохновение к тебе прибыл!

- Перестань пусторечить: я все не хуже тебя знаю, дуракам и в алтаре не спускают; иди и делай, что? сказано.

Священник не знал опять, чем бы еще затруднить; дело.

- Да вот я и лозы к сему пригодной для наказания не имею.

- Иди куда велю, там все есть.

- Ну, пожалуйте ее волю исполнить, - пригласил отец Алексей поручика.

Плодомасов молча поклонился матери в ноги и молча пошел в баню за отцом Алексеем.

Там, на верхней полке, лежал большой пук березовых прутьев, нарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в сырую погоду юбки.

- Мы вот как поступим, - заговорил тихонько, вступив в баню, отец Алексей, - вы, ваше благородие, Алексей Никитич, так здесь за углышком стойте, да как мога послышнее голосом своим блекочите, а я буду лозой по доскам ударять.

- Нет, не надо, я мать обманывать не хочу, - отвечал офицер.

- А вот это тебе, отец Алексей, и стыдно! Раздумай-ка, хорошо ли ты сына матери солгать учил! - отозвалась вдруг из-за окна расслышавшая весь этот разговор Марфа Андревна. - Дурно это, поп, дурно! Сконфуженный отец Алексей поник головою и, глядя на лозу, заговорил:

- Да помилуй меня, легконосица: не могу... руки мои трепещут... меня большая жаль обдержит! Отмени ему сие наказание хоша за его благопокорность!

- А ты жалей да делай, - отвечала из-за окна непреклонная Марфа Андревна. - Кто с холопами в одной повадке живет, тот в одной стати с ними и наказуется.

- Совершим по реченному, - прошептал, вздохнув, отец Алексей и, засучив широкий рукав рясы, начал, ничто же сумняся, сечь поручика Плодомасова, и сек до тех пор, пока Марфа Андревна постучала своей палочкой в окно и крикнула: "Довольно!"

- Наказал, - объявил, выйдя, священник.

Марфа Андревна не ответила ему ни слова. Она была взволнована, потрясена и почти убита. Ей жаль было сына и стало еще жалче после его покорности, возбранявшей ему обмануть ее в определенном ею наказании. Она стыла, зябла, умирала от немощи и страданья, но хранила немое молчание.

Перед Марфу Андрееву предстал наказанный ею сын и поклонился ей в ноги.

Марфа Андревна вспыхнула. Вид виновника ее и его собственных страданий возмутил ее, и она ударила его в это время по спине своей палочкой и далеко отбросила эту палочку в куртину.

Алексей Никитич поднял брошенную матерью палочку, подал Марфе Андрееве и опять поклонился ей в ноги.

Марфа Андревна опять ударила его тем же порядком и опять швырнула от себя палку.

Сын снова встал, нашел палку, снова подал ее своей матери и снова лег ей в ноги.

Марфа Андревна тронула его в голову и сказала: "Встань!"

Алексей Никитич поднялся, поцеловал материну руку, и все трое пошли домой после этой прогулки.

Разумеется, все, что произошло здесь, навсегда осталось неизвестным никому, кроме тех, кто принимал в этом непосредственное участие.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЗАЗВУЧАЛИ ДРУГИЕ СТРУНЫ

Марфа Андреева, наказав так несообразно взрослого сына, изнемогла и духом и плотью. Целую ночь, сменившую этот тягостный день, она не могла уснуть ни на минуту: она все ходила, плакала, молилась богу и жаловалась ему на свое сердце, на свой характер; потом падала ниц и благодарила его за дарование ей такого покорного, такого доброго сына!

Часа в три после полуночи, в пору общего глубокого она, Марфа Андревна спустилась тихонько с своего женского верха ваш, перешла длинные ряды пустых темных комнат, взошла тише вора на "мужской верх", подошла к дверям сыновней спальня, стала, прислонясь лбом к их створу, и заплакала. Битый час она тихо, как изваянная из камня, стояла здесь, тихо всхлипывая и прерывая своя слезы лишь только для того, чтобы, прислонясь ухом к двери, послушать, как дышит обидно наказанный ею спящий сын ее. Наконец кипевшие в груди ее благодатные слезы облегчили ее. Она перекрестила несколько раз сынову дверь, поклонилась ему у порога лицом до земли, прошептала сквозь слезы: "Прости, мое дитя, Христа ради" и отошла. Во всю обратную дорогу к своей опочивальне она шла тихо, плачучи в свой шейный платок.

Марфе Андрееве приходилось невмоготу: у нее сил не ставало быть одной; ей бы хотелось взойти к сыну и поцеловать его руки, ноги, которые представлялись ей такими, какими она целовала их в его колыбели. Она бог знает что дала бы за удовольствие обнять его и сказать ему, что она не такая жестокая, какою должна была ему показаться; что ей его жаль; что она его прощает; но повести себя так было несообразно с ее нравом и правилами.

А между тем сердце не слушалось этих правил: оно все беспокойнее и неумолчнее молило дать ему излиться в нежности и ласке.

А кому иному, если не ему, можно было бы отдать эту потоком рвущуюся, ласку? Но нет, - ему показать свою слабость она не может. Марфа Андревна подумала и, не доходя до своей спальни, вдруг повернула с прямого пути и стала тихо выбираться по скрипучим ступеням деревянной лестницы в верхнюю девичью. Тихо, задыхаясь и дрожа, как осторожный любовник, отыскала она среди спящих здесь женщин сынову фаворитку, закрыла ладонью ей рот, тихо шепнула: "Иди со мной!" и увела ее к себе за рукав сорочки.