"Ты, - говорю ей в своем безумии - жестокая, - говорю, - ты жестокая! За что, - говорю, - ты хочешь раздавить меня своей благостью!" - и тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету за - мелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.

- Ах, старичок прелестный! - воскликнул растроганный дьякон Ахилла, хлопнув по плечу Николая Афанасьевича.

- Да-с, - продолжал, вытерев себе ротик, карлик. - А пришел-то я в себя уж через девять дней, потому что горячка у меня сделалась. Осматриваюсь и вижу, госпожа сидят у моего изголовья и говорят: "Ох, прости ты меня Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!" Так вот-с она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!

- Ах ты, старичок прелестный! - опять воскликнул дьякон Ахилла, схватив Николая Афанасьевича в шутку за пуговичку фрака и как бы оторвав ее.

Карлик молча попробовал эту пуговицу и, удостоверившись, что она цела и на своем месте, сказал:

- Да-с, да, ничтожный человек, а заботились обо мне, доверяли; даже скорби свои иногда открывали, когда в разлуке по Алексее Никитиче скорбели. Получат, бывало, письмо, сейчас сначала скоро-скоро пошептом его пробежат, а потом и все вслух читают. Оне сидят читают, а я перед ними стою, чулок вяжу да слушаю. Прочитаем и в разговор сейчас вступим:

"Теперь его в офицеры, - бывало, скажут, - должно быть, скоро произведут".

А я говорю:

"Уж по ранжиру, матушка, непременно произведут".

"Тогда, - рассуждают, - как ты думаешь: ему ведь больше надо будет денег посылать?"

"А как же, - отвечаю, - матушка? обойтись без того никак нельзя, непременно тогда надо больше".

"То-то, - скажут, - нам ведь здесь деньги все равно и не нужны".

"Да нам, мол, они на что же, матушка, нужны!"

Тут Николай Афанасьевич щелкнул пальчиками и, привздохнув, с озабоченнейшей миной проговорил:

- А сестрица Марья Афанасьевна в это время молчат, покойница на них за это сейчас и разгневаются, - сейчас начинают деревянностью попрекать: "Деревяшка ты, скажут, деревяшка! Недаром мне тебя за братом-то твоим без денег в придачу отдали".

Николай Афанасьевич вдруг спохватился, покраснел и, повернувшись к своей тупоумной сестре, проговорил:

- Вы простите меня, сестрица, что я это рассказываю?

- Сказывайте, ничего, сказывайте, - отвечала, водя языком за щекою, Марья Афанасьевна.

- Сестрица, бывало, расплачутся, - продолжал Николай Афанасьевич, - а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю: "Сестрица, говорю, успокойтесь, пожалейте себя; эта немилость к милости", - потому что я ведь уж, бывало, знаю, что у нее все к милости. И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро, бывало, и пройдет: "Марья! - бывало, зовут через минутку. - Полно, мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась? Иди, сядь здесь, работай". Вы ведь, сестрица, не сердитесь?

- Сказывайте, что ж мне? сказывайте, - отвечала Марья Афанасьевна.

- Да-с; тем, бывало, и кончено. Сестрица возьмут скамеечку, поставят у их ножек и опять начинают вязать. Ну, тут я уж, как это спокойствие водворится, сейчас подхожу к Марфе Андревне, попрошу у них ручку поцеловать, и скажу: "Покорно вас, матушка, благодарим!" Сейчас все даже слезой взволнуются.

"Ты у меня, - говорят, - Николай, нежный. Отчего это только, я понять не могу, отчего она, у нас такая деревянная?" - скажут опять на сестрицу. А я, - продолжал Николай Афанасьевич, улыбнувшись, - я эту речь их сейчас, как секретарь, под сукно, под сукно. "Сестрица! - шепчу, - сестрица, просите скорей ручку поцеловать!

Марфа Андреева услышат, сейчас и конец. "Сиди уж, мать моя, - скажут сестрице, - не надо мне твоих поцелуев", и пойдем колтыхать спицами в трое рук. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу-ж-жу-ж-жу пролетит. Вот в такой тишине невозмутимой, милостивые государи, в селе Плодомасове жили, и так пятьдесят пять лет вместе прожили.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ СКОНФУЖЕН

- Ну, а вас же самих с сестрицей на волю Марфа Андревна не отпустила? спросил судья Дарьянов карлика, когда тот окончил свою повесть и хотел встать.

- На волю? Нет, сударь Валерьян Николаич, меня не отпускали. Сестрица Марья Афанасьевна были приписаны к родительской отпускной, а меня не отпускали, да это ведь и к моей пользе все. Оне, бывало, изволят говорить: "После смерти моей живи где хочешь (потому что оне на меня капитал положили), а пока жива, я тебя на волю не отпущу".

"Да и на что, - говорю, - мне, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюют".

- Ах ты, маленький этакой! - воскликнул в умилении Ахилла.

- Да-с, конечно-с, заклюют, - подтвердил Николай Афанасьевич. - Вот у нас дворецкий Глеб Степанович, на волю их отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцом, а теперь по гостиному двору ходят да купцам с конфетных билетиков стихи читают. Ничего прекрасного в этом нет.

- А он ведь, Николай-то Афанасьевич-то, он у нее во всем правая рука был. Крепостной, да не раб, а больше друг и наперсник, - отозвался Туберозов, желая возвысить этим отзывом значение Николая Афанасьевича и снова наладить разговор на желанную тему.

- Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему угождал и берег их. В Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных с собою не брали. Терпеть женской прислуги в дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: "Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут да в гостиницах по коридорам расхаживают, а Николаша, говорят, у меня, как заяц, в углу сидит". Оне ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все, бывало, заяц. Николай Афанасьевич рассмеялся и добавил:

- Да и взаправду, какой же я уж мужчина, когда на меня, извините, ни сапожков и никакого мужского платья готового нельзя купить, - не придется. Это и точно, их слово справедливое было, что я заяц.

- Но не совсем же она тебя всегда считала зайцем, когда хотела женить, - отозвался городничий Порохонцев.

- Да, это такое их господское желание, батушка Воин Васильевич, было, проговорил, сконфузясь, карлик. - Было, сударь, - добавил он, все понижая голос, - было.

- Неужто, Николай Афанасьевич, было, - откликнулось разом несколько голосов.