Полтора года спустя мне повезло вновь. Три составителя речей Рейгана уволились один за другим, ополовинив штат спич-райтеров. Директор коммуникационного отдела нуждался минимум в одной замене. Он выбрал меня.

Администрации оставался уже едва ли год у руля, когда я, наконец, задумался над тем, чем же мне заняться дальше. Политика, юриспруденция и журналистика были теми областями, где — как мне казалось — мой опыт обещал наибольшие возможности. Но каждая из них таила в себе подводные камни.

Политика? Из Белого дома Рейгана очевидным шагом было бы пристроиться к команде Буша. Пресс-секретарь Буша со мной об этом говорил. Накал кампании за президентские выборы, приливы адреналина — все это мне импонировало. Но что, если Джордж Буш победит? Обратно в Белый дом и все по-новой? Я усматривал в этом недостаточный прогресс.

Юриспруденция? Мне представлялось, что к этому я пригоден, обладаю склонностями, и несколькими годами ранее — как следствие одного из моих приступов временного разочарования в Белом доме — я подал заявление в пару ведущих адвокатских школ и был даже одобрен. Но большинство знакомых адвокатов, которые действительно работали по специальности, страдали от скуки. В возрасте тридцати лет я сомневался в мудрости потратить три года жизни и существенные деньги на получение степени, которую, еще неизвестно, захочется ли мне использовать.

— Можешь об этом забыть, — сказал мне редактор одного из центральных журналов, когда я заикнулся насчет журналистики. — Тебе придется учиться рядом с абсолютно зелеными юнцами прямо из колледжа. И зарплата смердит.

Политика, юриспруденция и журналистика вели меня в никуда.

Впрочем, я сомневался, потянет ли меня ими вообще заниматься. За годы, проведенные в госаппарате, я стал интересоваться, а потом и вовсе увлекся областью, которая никогда не занимала меня ни в колледже, ни в аспирантуре: бизнес. Я затратил шесть лет, сочиняя статьи о том, как частный сектор создает работу со темпом свыше 100 000 новых рабочих мест ежемесячно, намного быстрее, чем это могла бы сделать какая бы то ни было государственная программа; о том, как темнокожее и прочее меньшинство выигрывает от периода одного из наиболее драматичных ростов личного дохода в американской истории. Я был убежден, что свободный рынок навсегда останется невероятной силой.

Я также оказался свидетелем того, — причем это было видно невооруженным глазом и из года в год все отчетливей, — как свободный рынок несет в себе выгоды моим друзьям. Когда я только присоединился к аппарату вице-президента Буша и начал получать госоклад, большинство из моих приятелей по колледжу зарабатывали в частном секторе несколько больше моего, но вовсе ненамного. Чарльз, бывший сосед по комнате, который только-только начал работать в одном из нью-йоркских инвестиционных банков, являл собой крайний случай. Он делал больше моего оклада раза в два с половиной, но и только.

Однако в последующие годы доход друзей пошел резко в гору, в то время как кривая моего заработка оставалась относительно плоской. К тому моменту, когда истекло три года, Стивен, еще один бывший товарищ по комнате, окончил Стенфордскую бизнес-школу, приступил к работе на фирме по менеджмент-консалтингу и начал зарабатывать в два раза больше, чем я. А после того, как я потратил шесть полновесных лет на государственном окладе, Стивен уже делал почти в три раза больше моего. Чарльз достиг пятикратной отметки.

Ничего из этого меня особенно не волновало, пока мне было где-то до тридцати. Но потом ситуация начала действовать на нервы. Я влюбился. Стал подозревать, что лет через пять мне захочется жениться, обзавестись семьей, начать делать крупные, дорогие покупки, типа обстановки для комнат, второй машины и собственного дома. Стивен, Чарльз и прочие мои друзья из частного сектора все уже владели личными домами и раскатывали на новеньких европейских моделях. Я же по сути дела был без денег, все еще горбился под непогашенными долгами по студенческим займам, все еще арендовал небольшую квартирку и все еще водил подержанный "форд-эскорт".

— Слушай, друг, — как-то раз сказал я Стивену. — Ты мне обязан. Это все равно как дом, который построил Джек. Это я написал ту речь, которую прочел Рейган, которая положила начало программе, которая привела к экономическому буму, который делает тебя богатым.

— Ну да, — ответил Стивен. — В следующий раз, как я буду в Вашингтоне, ужин за мной. Хочешь чего-то больше, слезай тогда с госоклада и иди в частный сектор, где дела делаются.

Воодушевленный тем, как общественная польза совпадает с моей личной выгодой (тем более что она, как я считал, была, в конце-то концов, одной из идей свободного рынка), я постепенно набрался решимости начисто порвать с сектором государственным и начать все с нуля в частном. Я писал в бизнес-школы насчет высылки проспектов, заполнял анкеты, томительно ждал ответы — и в итоге решился направить стопы через весь континент, в Стенфорд.

Покинув Розовый Сад и плетясь обратно к своему офису, мне — несмотря на недоверчивость друзей и собственные вечные колебания, — удалось-таки убедить самого себя, что по крайней мере в данный момент я действительно поступаю правильно.

Дело было в первое утро "летнего математического лагеря". Профессор Джордж Купер, жизнерадостный мужчина в вельветовых брюках и мешковатом джемпере стоял перед аудиторией, лучезарно улыбаясь.

— Добро пожаловать на предварительный курс математики, — сказал он. — Моя цель на предстоящие две недели будет заключаться в том, чтобы способствовать вашему четкому, количественному мышлению. Я хочу также ослабить чувство отвращения к числам, которое некоторые из вас могут испытывать при виде записей типа… Ну, что мы возьмем, к примеру?.. Да вот хотя бы это.

Он повернулся к доске и написал:

— Очень просто, — сказал Купер, все еще улыбаясь, — это означает предел функции от х при х, стремящемся к с.

Я испытал чувство отвращения.

Это происходило в середине августа, еще за три недели до начала МБА-программы. Тем не менее, по аудитории, напоминающей собой амфитеатр, было разбросано с полсотни студентов, пришедших потому, что Стенфорд этого от нас потребовал в добровольно-принудительном порядке.

«Повестка» прибыла в конце июня. Месяца два я купался в лучах славы от своего зачисления (Стенфорд принимает порядка каждого десятого из претендентов), оптимистично взирая на будущее, воображая себя грядущим финансовым чародеем или капитаном индустрии, и легкомысленно предвкушая предстоящие два года в Калифорнии.

— Слышь, чувак, — говорил я своему секретарю в ту пору, — я тут подправил пару спичей для этого… как его… президента.

«Повестка» все испортила. В ней говорилось, что для студентов со слабой математической подготовкой или, на туземном диалекте бизнес-школ, для «лириков», Стенфорд организует пару лечебно-исправительных курсов в конце лета: десятидневный класс квантитативных навыков, плавно переходящий в трехдневный компьютерный курс. "Судя по Вашим отметкам за академическую успеваемость, мы настоятельно рекомендуем присутствовать на этих спецзанятиях".

Найти промах в стенфордской оценке моей академической успеваемости не удавалось. С математикой мы были на ножах, начиная где-то с шестого класса. Самый последний курс математики, который я прошел, касался алгебры за десятый класс, да и тот был только ради того, чтобы удовлетворить минимальным требованиям департамента образования шт. Нью-Йорк. В Дартмуте я ухитрился проскочить через все четыре года без математики, выполнив требования по точным наукам, записавшись на вводные курсы по геологии, астрономии, метеорологии и океанографии (или, как мы их именовали, по «камням», «звездам», «облакам» и "океанам"). Лишь только после решения подавать в бизнес-школу я попробовал было хоть как-то сбалансировать свой багаж знаний: задача, которая — как мне пришлось убедиться на протяжении ряда месяцев — лежала за пределами моей досягаемости.