"...Говоря о лучшем мире, мы оставляем потомкам отравленные наркотиками и алкоголем клетки; отравленные предрассудками законы; нормы, сковывающие крепче, чем кандалы каторжников; свои неоконченные дела, в которых больше ошибок, чем истин; свои несбывшиеся надежды, которые могут оказаться гибельными".
Пошатываясь, Хьюлетт поднялся по деревянной лесенке. Остановился у двери. Ему было страшно входить, потому что, как только он увидит малыша, он подумает о его спасении. И снова из миража, колеблющегося в его мозгу, выплывет то самое решение...
Хьюлетт проглотил сразу две таблетки. Позвонил. Дверь открыла Эми тоненькая, свежая, источающая аромат духов, как вечерний цветок. Над маленьким смуглым лбом подымались волной крашеные белые волосы.
- Ты задержался, Хью? Что случилось?
- У мужей не спрашивают об этом, чтобы не приучать их ко лжи, - ответил он, прошел в комнату и сел у камина.
Эми подошла к нему, щипцами взяла несколько ломтиков хлеба и стала готовить гренки к вечернему кофе.
- Почему ты не идешь взглянуть на Кена? - спросила она.
- Через несколько дней я иду в психиатрическую, ты ведь знаешь, угрюмо ответил он.
Он почувствовал, как участилось ее дыхание. Потом она на миг задержала вдох и сказала со спокойной уверенностью:
- Тебя вылечат. Ты и сам это знаешь.
Он не ответил. Эми умела не верить в то, во что ей не хотелось верить, и сохранять надежду. Она никак не могла понять, что с ним все кончено. Но это ее дело...
Он ощущал ее присутствие. Он ждал, чтобы она ушла. Тишина становилась хрупкой, рассыпчатой, как просыхающий порох...
Очевидно, и Эми почувствовала это. Она жалобно попросила:
- Посмотри на меня, Хью, взгляни только...
Он сделал усилие над собой и повернул к ней лицо с неподвижными смещенными зрачками неправильной формы, похожими на два кусочка угля. Но и теперь в глубине его глаз мерцало отчаянное любопытство, словно он уже думал о себе в третьем лице и жадно наблюдал за этим третьим, ожидая, что еще случится.
Она заметила это и тихо, с восхищенным удивлением сказала:
- А ты настоящий ученый, Хью...
Он улыбнулся - на один только миг, - и она, осмелев, подошла к нему совсем близко. Неизвестно почему, он запел полуироническую детскую песенку: "Ты будешь ученым, Джонни". Эми засмеялась:
- Я пела ее про себя, а ты подхватил.
Он подумал о нейтринном излучении, принесшем ее песенку, и отчего-то захотелось, чтобы эти невидимые лучи можно было нащупать рукой и чтобы они оказались такими же мягкими и шелковистыми, как волосы Эми или кожа Кена.
Это состояние продолжалось несколько минут, но тут же он взял себя в руки. "Не раскисай! - приказал он себе. - Иначе тебя опутает лживая надежда и ты наделаешь глупостей, на которые не имеешь права".
"Мы все одиноки, как листья на одном дереве, - думал он. - Мы созданы такими с самого начала".
В его больном мозгу замелькали фантастические видения: через пропасти и бездны, словно невидимые нити, протянулись нейтринные потоки, соединяя людей, камни, львов, рыб, океан, звездные системы...
Он думал: "Я связан с людьми только этими потоками и проклятой болезнью, припадками безумия, которым болен весь мир".
Ему представился мир в последнем припадке - клокочущие воды, багровые падающие тучи, взлетающие деревья и куски зданий. Конец всего живого на планете. Останутся только регистратор, спрятанный в глубоком подземелье, пляшущий фиолетовый луч и бесконечная лента, на которой записаны варианты сочетаний - всего, что было...
Голова Хьюлетта раскалывалась на части. Он понял, что на него надвигается неумолимое, что припадок не предотвратить. Страшная, необузданная ярость овладела им. Что здесь делает эта женщина? Почему кричит ребенок? Почему кричит ребенок, который не должен был родиться?!
Эми увидела его судорожно сжатые кулаки... Ей стало страшно наедине с ним... Она подошла к приемнику и включила его...
5
Борис повернул регулятор, и центрифуга запела. В окошке он видел кривую осаждения молекул.
Мимоходом взглянул на Евгения. Последние; несколько дней тот был непривычно серьезен. Иногда его губы слегка шевелились, как будто он беседовал с самим собой.
Взгляд Бориса встретился с долгим рассеянным взглядом Евгения.
- Мне нужно поговорить с тобой и профессором, - неожиданно сказал Евгений. - Зайдем к нему сейчас же...
Борис пожал плечами, но послушно пошел за товарищем.
"Сопротивляться бесполезно, - думал он. - И так же напрасно гадать, что скажет сейчас этот сумасброд. Может быть, придумал что-нибудь дельное, но равные шансы, что выложит новый анекдот или выскажет свою гипотезу о фотонной ракете".
В присутствии Евгения профессор становился подчеркнуто официальным и занятым. Но когда Евгения хотели забрать в другую лабораторию, не отпустил. Увидя его, профессор принял начальственный вид и голосом занятого человека произнес:
- Выкладывайте, что там у вас, только поскорее и поточнее.
Впрочем, тон Ростислава Ильича и его невозмутимое лицо никогда не оказывали на Евгения должного впечатления. Он сел поближе к профессору и взмахнул рукой, будто дирижер:
- Что мы делаем в лаборатории? - спросил он и торжественно замолчал, прекрасно зная, что никто не станет перебивать его тирады.
- Мы берем информацию, заложенную в ДНК - затравке или в нашей программе изменений, и воссоздаем ее в материале. Но как мы это делаем? Мы как бы накладываем на бумагу картонные фигурки и стараемся вырезать копии. И при этом не отклоняемся от образца?.. Напрасные попытки! Дрожание руки, толщина ножниц, неравномерность картона приведут к тому, что мы не только не сумеем сделать точные копии, но испортим сам образец. Даже наше вмешательство в информацию, наше пользование ею не может пройти бесследно. Беря в руки картон, мы уже давим и мнем его пальцами...
Ростислав Ильич взялся за ручку, показывая, что сейчас займется своей работой. Это был единственный способ заставить Евгения перейти к делу.
- Надо сделать так, чтобы как можно меньше вмешиваться в этот процесс. И у нас есть выход.
Евгений взглянул на безразличное лицо профессора и выпалил: