ДИРЕКТОР. Эдуард, шёл бы ты… Не видишь, человеку плохо.

Режиссёр рывком встаёт, делает шаг в направлении сценариста — и… бьёт его по лицу.

Поросячье тело на тонких ножках отброшено. Споткнувшись, Эдуард падает. Всё это громко, неловко и нелепо. Сигарета и очки куда-то улетают.

— Интересно, себя-то ты к кому причисляешь, к актрисам или к… — выцеживает режиссёр.

Поверженный вскакивает — весь в белом. Брюки и пиджак его испачканы бетонной пылью. Он лезет во внутренний карман, словно за пистолетом, однако находит лишь театральный бинокль; и тогда он швыряет этот подвернувшийся под руку снаряд в противника. Попадает в директора киностудии.

Тот ломается в поясе, хватаясь за пах. Бинокль — штучка весомая, металл и чуть-чуть стекла.

С нездоровым звяканьем прибор рикошетит на пол, из окуляров высыпаются осколки линз.

— Мужики! — сипит директор. — Не сходите с ума! (Он крутится волчком, мелко подпрыгивая и зажав руки между ногами. Клянчил, выпрашивал заветную игрушку — и вот получил…) Никита! Эдик не сказал тебе ничего обидного!

— Пусть говорит, что хочет. Я всё равно отказываюсь работать.

Сценарист с молчаливой злобой отряхивается. Затем уходит в глубь павильона — в поисках очков. Директор, продышавшись, с искренней обидой произносит:

— Отказываешься? Ну и дурак. В проекте участвуют крупнейшие мастера: Барчук, Рязанцев, Герасимец, Матвеюкин, Кусков с Краснодеревенским. Быть в их компании — большая честь.

И вновь режиссёр теряет самообладание:

— Твой Рязанцев — нарцист, подлиза и дешёвка! И ещё бездарность, конечно! Прирождённая бездарность!

Возвращается сценарист. Очки торчат из нагрудного кармана, бледное лицо подёргивается. Руки наполеоновским жестом скрещены на груди. Подходит вплотную к режиссёру, смотрит снизу вверх. Тот распрямляет спину, упирает руки в боки и вдруг улыбается. Ну, ударь меня, ударь, словно приглашает он, я всем сердцем мечтаю об этом…

— Вы жалок, — говорит сценарист. — Я верну вам пощёчину… позже. А пока — ТАМ с большим энтузиазмом воспримут ваш демарш. — Указывает пальцем в направлении потолка.

С достоинством удаляется.

— Зачем было бить? — ворчит директор.

— Давно хотелось.

— Ты же знаешь, за его спиной — такая свора.

— За моей спиной, знаешь, тоже не стадо.

— Да уж… (Опасливо.) Никита, это всё было серьёзно? То, что ты сейчас нам представил?

— Более чем. Я ухожу. Решено.

Похоже, с директором киностудии тоже вот-вот случится нервный срыв:

— Господи! Боже мой! Я знал, что этим дело кончится! Сколько раз я им твердил — нельзя таких крупных личностей использовать втёмную! Мозоль на языке натёр! Не слушают… секретность развели, боятся младенца вместе с правдой выплеснуть… как бы не утопили они этого младенца…

— Ты о чём?

— Послушай, — говорит директор с жаром. — Проект скоро перестанет быть чем-то экстраординарным, превратится и рутину. Придут молодые режиссёры, ты вернёшься в большое кино. Потерпи ещё год, продержись…

Режиссёр медленно отряхивает руки, разглядывая собеседника.

— А вот теперь, братец, ты расскажешь мне всё, — говорит он, ни секунды не сомневаясь. — Рассказывай, Филипп Тимофеевич. Давай.

Он совершенно спокоен. Торжествующе усмехается. Всех провёл да ещё удовольствие получил. Его друга и коллегу, наоборот, бьёт дрожь.

— Припёр ты меня… Поднимемся на эту штуку, чтобы не светиться, а то я здесь чувствую себя словно на сцене.

НА БАЛКОНЧИКЕ

Высоко над площадкой, в спасительной полутьме, усевшись на пол из стальных прутьев, шепчутся двое. Лица их не видны, голоса идентифицировать трудно. Собственно, говорит один, второй лишь внимательно слушает…

…Запущена серия экспериментов, которая позволила нашим физикам заглянуть в будущее. Технические подробности лучше узнать у спецов, да и не имеют они отношения к сути. Главное, что это не шутка. Это очень серьёзно…

…Нет-нет, никакой экспедиции не было, учёные как бы посмотрели, послушали, записали разрозненную информацию. И выяснилось, что впереди нас ждёт кошмар. Советский Союз развалился. К власти пришли воры и предатели. На окраинах бывшего Союза — резня. Советские рабочие массово превращаются в доходяг-бомжей, советские крестьянки стали проститутками на трассах, дети-сироты из спившихся семей нюхают клей на вокзалах. Всюду — поросшие бурьяном поля… Волосы дыбом встают, когда читаешь или смотришь экстраполяты! Кулаки сжимаются, хочется за автомат схватиться…

…Аналитики работали полгода. И вывод их оказался настолько парадоксален, что не знаешь, смеяться или плакать. Стержневая причина развала — вовсе не гонка вооружений, не деятельность агентов влияния и даже не разница между уровнем жизни в развитых капстранах и СССР. Тем более, причина не в джинсах, не в рок-н-ролле, не в какой-то там свободе слова. Просто на Западе информация сексуального характера нынче доступна и обыденна — в любых видах и формах, включая маргинальные. Тогда как у нас даже нагота под запретом. До середины шестидесятых, пока секс на экране и у них был вне закона, стратегический баланс сил соблюдался. В отечестве нашем не было никакого брожения в умах. А потом мы пропустили удар, не придав ему должного значения. Решили, что распространение в странах противника специфических видов искусства — элемент загнивания. В результате сегодняшний паритет — иллюзия. Система качается…

…Нынче на Западе любой сексуально озабоченный козёл может запросто сходить в кино или купить журнал. А у нас? Неудовлетворённость принимает катастрофические масштабы, пропитав общество по вертикали и горизонтали — от подростков к зрелым людям, от рабочих и служащих к управленцам и интеллектуалам. Дело ведь не в сексуально озабоченных козлах, которых не так уж много, а в чём-то фундаментальном, чего мы пока не понимаем и что в скором будущем нас раздавит…

Кстати, на социалистической Кубе проблем со стриптизом и проституцией нет никаких. Экстраполяты показывают, что там социализм сохранится, несмотря на американскую блокаду. Может, потому и сохранится…

…Вопрос: в какой момент мы начали фатально проигрывать идеологическую войну? Когда образцы западной секс индустрии просочились в квартиры наших обывателей, а сведения о доступности таких вещей там, у них, — в сердца и души. С человеческой природой не поспоришь, её не переделаешь. А ты говоришь, порнуха… Открыть шлюзы было труднейшим политическим решением, Никита. Пришло время новой революции. Во имя предотвращения ужасного будущего И вот наши лучшие режиссёры снимают советскую порнографию, наполняя её должным идейным содержанием, а я всё думаю — не опоздали ли мы… Ну, что ты решил?

— Что тут решать? На войне, как на войне. Партии нужен мой талант? Значит, я в строю…

СЪЁМОЧНАЯ ПЛОЩАДКА

Все ушли, хозяин павильона — в одиночестве.

РЕЖИССЁР (с омерзением). Как хорошая бэ легко становится государственным деятелем, так и хороший государственный деятель непременно должен быть этой самой… Эдик — философ-недоумок… (О чём-то размышляет, закуривая.) Ладно, вернёмся к нашим овцам. И чего я мучаюсь? Эта чёртова сценка не может не нравиться нормальным работягам. Зачем, спрашивается, переснимать? Незачем, прав был Серж… И всё-таки… Ну, не хватает в ней чего-то, задницей чую!

Некоторое время тупо смотрит на декорацию, повторяя: «Не хватает… Не хватает…» Затем пинает ногой тележку.

РЕЖИССЁР. Тьфу, нормальненько снято! (Продолжает смотреть на декорацию.) Нет… Не то, не так, не тем местом… (Прохаживается по павильону, напряжённо размышляя вслух.) Ну чего до сих пор не хватало зрителю в наших фильмах, мне только что объяснили. А вот чего не хватает лично мне? Убогий эпизод, лишённый семантической нагрузки… Прост, как пиво. Текст вторичен, картинка первична… Картинка… (Вдруг лопает себя по лбу.) Болван! Повесить над кроватью репродукцию Шишкина! (Радуется, как Архимед, разве что ванны не хватает.) Лес, березки… Нет, лучше сосенки. «Утро в сосновом лесу». Медведи, солнце, неудержимая силища резвится на воле… Да, Шишкин. Воздействие — иррационально. Глубинная, щемящая душу любовь к Родине — в сочетании с любовью плотской… гениально. Всё, сценка заиграет. Как брильянтик — революционными искорками…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: