И сигом берег этот подсмотренный миг как воспоминание о своих создателях. Он берег все, что связывало его с ними. Ведь это же самое связывало его и с миллионами собратьев-сигомов, улетевших в разные концы Вселенной, чтобы познавать и переделывать ее и себя: для счастья.

Алг быстро шагал вперед, рассматривая почву, затем включал гравитаторы и перелетал за секунды расстояния в десятки и сотни километров.

Показались скалы. «Какие они здесь неинтересные, — размышлял сигом. — Просто голые отполированные пики. Но что за странные предметы висят на них? Похоже на коконы шелкопрядов. Погляжу на них поближе».

Он опустился на скалу рядом с «коконом», висящим на едва заметных клейких нитях. Сигом рассмотрел его своими органами инфракрасного и ультрафиолетового зрения, ощупал локаторами, послушал, не излучает ли «кокон» каких-либо энергетических волн. Но следов жизни и обмена со средой не обнаружил. Внутреннее устройство «кокона» было очень простым. Он состоял из однородного плотного вещества. Сигом собрался расщепить его ультразвуком и проанализировать. Он взялся за «кокон» — нити растянулись.

В тот же миг что-то прозвучало, нахлынуло…

В открывшийся светлый прямоугольник двери скользнула женщина в ночной сорочке, зашептала: «Спи, родной…»

Алг замер, не включив орган ультразвука. Ему казалось, что слышны не звуки, а нежность. Но ведь он хорошо знал, что чувство нельзя слышать.

Можно слышать лишь звуки, возбуждающие чувство. А звуков не было…

В метре от сигома за уступом скалы притаилось двое существ.

Они были, как «кокон», неподвижно прикрепле-ны к скале, но, в отличие от него, не могли быть обнаружены сигомом, так как не имели ни постоянной формы, ни цвета, ни звука, ни запаха.

— Нет, это не живое существо, — сказало одно из них другому, имея в виду сигома. — Скорее всего, это облако пыли или смерч. Ведь оно все время движется, а всякое механическое движение — признак низшей формы материи. Если бы мы так двигались, то нам некогда было бы мыслить и совершенствоваться. Нас бы смело излучение или даже ветер. Пора включить волнопередатчики и расщепить его. Иначе оно может причинить вред нашему малютке.

— Но не замечаешь ли ты четких ритмов в его движении? Это не характерно для облака пыли.

— Однако характерно для излучения. Я не утверждаю, что это именно пылевое облако. Возможно, сгусток плазмы. Во всяком случае, оно не мыслит. Иначе уловило бы наши сигналы. Разум может иметь форму и состояние, непостижимое для нас. Но каким бы ни был разум, он должен улавливать излучение чувств, психические волны.

— Верно. Это веское доказательство. И все же давай подождем. Если оно причинит нашему детенышу хоть какой-нибудь вред, уничтожим его.

Сигом все еще медлил. Он не отрывал взгляда от «кокона», висящего на тонких нитях. «Кокон» что-то напоминал. Но что?

«Ерунда! — подумал сигом, окончательно разозлившись на свою медлительность. — Ипполит Иванович назвал бы меня идиотом, а Колосовский доказал, что я тупица. Всегда нужно доверять только логике, а не подсознательным чувствам».

«Не будь однобоким! — зазвучал в его памяти предо-стерегающий голос Колосовского. — «Всегда, и только» — девиз ограниченных!»

Алг не знал, что в тот миг, когда он включил бы ультразвук, другие, более мощные и неизвестные ему волны энергии разложили бы его тело на частицы гораздо меньше атомов. Он бы стал мгновенной вспышкой света.

Но снова, как настойчивая мелодия, через бесчисленные каналы его быстродействующего мозга, способного проделать миллиарды операций за миллиардную долю секунды, протянулись теплые женские руки к колыбели — приласкать спящего. Длинные ресницы ребенка были неподвижны, ручонки сжали куклу, и неподвижно висела колыбель на пластмассовых шнурах. «Не разбудить бы…» — подумал тогда сигом.

«Не разбудить бы…»- думает Алг, отпуская «кокон». Туман проясняется… Так вот что напоминает «кокон» — даже не «кокон», а чувство, которое он возбудил. Спящий в колыбели!

— Видишь, оно не причинило нашему малышу вреда, оно откликается на волны. Это разум!

— Непостижимо, — соглашается второе существо. — Но похоже, что ты прав. Начнем с ним переговоры?

Сигом отступает, стараясь не шуметь. Он думал о лю-дях. Они дали ему и его собратьям все лучшее, что приобрело человечество: ум и силу, законы познания. Но оказывается, они дали еще что-то… Давным-давно не стало среди живых этой женщины и ребенка. И кто мог предполагать, что они оживут воспоминанием и помогут понять чужую жизнь и спасут ее?

Алг видит светлый прямоугольник двери…

— Пожалуйста, — сказал Юлий Михайлович и положил на мой стол несколько листов с формулами и чертежами.

Я сдержал вздох — это не был бы вздох облегчения — и проговорил:

— Очень хорошо. Проверим и передадим заводу. Он был уже у самой двери, когда я остановил его:

— Вы будете сегодня на вечере?

— А вы не против? — спросил Юлий Михайлович и опустил глаза.

Но сделал это он недостаточно быстро, и у меня на миг сдавило дыхание, потому что вряд ли кто-нибудь мог спокойно смотреть в его огромные синие глаза.

— Ну что вы… — поспешно заверил я.

— До вечера, — сказал Юлий Михайлович. — Если успею рассчитать угол взлета, то приду…

Когда дверь за ним закрылась, я облегченно вздохнул.

Я придвинул к себе листы, посмотрел на формулы и чертеж дюранового изгиба в самой верхней части фюзеляжа. Утолщение шло под таким углом, чтобы постепенно гасить поток разреженного воздуха. Решение, над которым девять лучших конструкторов бились два года, было неправдоподобно простым.

Но я знал по опыту, что проверять бессмысленно. Мы затратили два месяца на проверку выведенных им формул топлива и смазок, больше квар-тала весь мой отдел — свыше ста конструкторов, инженеров и техников — проверял конструкцию крыла, созданную им за три дня, — мы не нашли ни малейшей ошибки. Расчеты были безукоризненно точными, как и линии в чертежах.

Я хорошо помню тот день, когда нам вручали награды. Первым в списке был я, потом — мой заместитель, Григорий Гурьевич. Мы старались не смотреть на Юлия Михайловича, а он как ни в чем не бывало вместе с другими сотрудниками подошел поздравить нас. Мне пришлось пожать его горячую руку.

Вместо ответной благодарности я сказал:

— Сейчас вызовут вас.

Это были слова извинения, слова откупа. Нам обоим стало неловко…

К счастью, на сцену для награждения вызвали его, и я поспешил убраться подальше.

Непростительную ошибку совершил мой заместитель. Он пригласил Юлия Михайловича в ресторан отметить премию вместе со всеми нами.

Были уже сказаны первые тосты, выпиты первые рюмки вина. У женщин заблестели глаза и разгорелись щеки, мужчины стали многословнее и непринужденнее, а кресло, оставленное для Юлия Михайловича, пустовало. Моя жена мимоходом спросила:

— А где же твой новый работник?

— Придет позже, — ответил я, надеясь, что он догадается не прийти.

Но он не догадался. Еще не обернувшись, еще только увидев, как изумленно подпрыгнули брови женщин и внезапно удлинились шеи, я понял, кто вошел в зал.

Юлий Михайлович сел в пустующее кресло, и тотчас к его тарелке потянулось несколько рук: начали излучать заботу соседки справа, слева и даже сидящие напротив, через стол, хотя дотянуться оттуда было очень нелегко.

Его тарелка оказалась переполненной, в рюмке янтарился армянский коньяк.

Надо отдать должное Юлию Михайловичу — он делал все, чтобы не привлекать к себе внимания. Но, как часто бывает, это лишь подлило масло в огонь…

Чтобы сбежать от надоевших поздравлений, я решил потанцевать с собственной женой. Но ее кресло за столом пустовало.