Приятным контрастом к окружающей обстановке, неожиданным напоминанием о далекой лебедевской школе были для Вавилова в 1915 году строки письма, извещавшего о том, что Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете присудило ему золотую медаль за то самое исследование по тепловому выцветанию красителей, которое он выполнил в лаборатории Лебедева уже после его смерти.
На второй год войны командование сообразило, что физика лучше всего использовать как физика, и перевело Вавилова из саперных частей в радиочасти. К своему великому удивлению, Сергей Иванович вдруг увидел себя в окружении графов и князей — русских и кавказских. Оказалось, что радиодивизион принадлежит к гвардейской части и сформирован главным образом из аристократов.
Вавилов не подходил к этой компании ни по привычкам, ни по происхождению. Но у него было то, чего они не имели: умение разбираться в нарушенных схемах и недействующих приборах. Он быстро добивается нужных результатов в работе приборов, а затем и улучшает их. Графы и князья проникаются неподдельным уважением к прапорщику и, довольные тем, что теперь есть кому заниматься за них радиотехникой, предоставляют ему полную свободу действий.
Очень скоро в маленьком городке Луцке в безраздельном распоряжении Сергея Ивановича оказывается целая радиостанция.
Ученик Лебедева и Лазарева прекрасно использует неожиданные возможности. В фронтовых условиях он ставит опыты и проводит научные исследования. Все биографы покойного президента отмечают выведенную им в те времена и проверенную экспериментально формулу, имевшую существенное значение в радиотехнике. Уже после революции — в феврале 1918 года — Сергей Иванович доложил о результатах этой работы, а еще год спустя опубликовал их в статье под названием «Частота колебаний нагруженной антенны».
В те же времена на фронте Сергей Иванович Вавилов выполнил еще одно исследование: разработал метод так называемой пеленгации[6] радиостанций, основанный на определении силы приема радиоволн приборами в двух точках. Этот метод был тщательно проверен и успешно применен во фронтовых условиях.
К сожалению, рукопись, описывающая работу, в те годы утерялась. Только в 1952 году — уже после кончины Сергея Ивановича — ее удалось обнаружить при разборе личного архива физика. В 1954 году она была опубликована в первом Томе его собраний сочинений.
Однажды в 1915 году, в самый разгар войны, Вавилов получил письмо из дому с адресом, написанным неровным почерком. С предчувствием недоброго он вскрыл конверт и пробежал его содержимое. Предчувствие не обмануло Сергея Ивановича. В письме сообщалось, что его любимая сестра Лида — та самая, которой пророчили большое будущее как ученому-микробиологу, — скончалась. Она умерла от черной оспы на двадцать первом году жизни, унеся с собою неродившегося ребенка. Сергей Иванович долго и мучительно переживал эту двойную смерть. С нею в его жизнь вошло первое большое горе.
…Война 1914–1918 годов произвела огромное впечатление на Вавилова и оставила в его душе глубокий, неизгладимый след. Описывая свою жизнь на фронте, излагая походные мысли, Сергей Иванович заполнил не одну тетрадь. Все эти документы целы. Когда-нибудь историки науки займутся их изучением и обогатятся рядом ценных сведений.
Отметим, однако, сразу, что сам Вавилов не любил говорить о своих записках того периода, как и вообще о времени первой мировой войны. Отчасти в этом сказывалось органическое отвращение ученого к войне. Отчасти находила отражение беспредельная скромность Сергея Ивановича. Он избегал говорить о себе, особенно не выносил упоминаний о собственных переживаниях и лишениях.
Единственный документ тех военных лет, который С. И. Вавилов особенно любил и в который иногда заглядывал и позднее, был маленький томик «Фауста» на немецком языке, словно специально приспособленный для ношения его в кармане гимнастерки. Томик прошел со своим владельцем через всю войну, и под конец его поля оказались исписанными комментариями и критическими замечаниями.
Лейтмотивом записей были поиски подлинного Фауста, которого Гёте, по мнению Вавилова, спрятал за литературным образом.
Литературный образ, считал Сергей Иванович, был не очень глубок. «Гете, как (и) Лессинг, Фауста только начал, — пишет Сергей Иванович в записи 11 июля 1915 года. — Весь длинный хвост приключений ничего общего с Фаустом не имеет. „Фауст“ Гете — сборник разнородных сцен без всякой связи».
Вавилов старается выявить разницу между двумя Фаустами — «гётевским» и «настоящим». В этой связи возникают глубокие философские раздумья о роли и назначении ученого.
«Гетевский Фауст не настоящий, — так можно было бы сформулировать вкратце размышления Вавилова. — Он изменяет науке. Он бросается в водоворот наслаждений и утрачивает необходимую ученому степень душевного равновесия и „созерцания“. Настоящий — это народный Фауст, тот фольклорный прототип, который был использован, но искажен поэтом. Народный Фауст верен своей науке. Он живет и должен жить для нее одной».
Для доказательства этого положения Сергей Иванович даже рисует диаграмму. На оси абсцисс откладываются сцены, время действия в его последовательности, на оси ординат — «степень душевного равновесия» или «созерцания». Над диаграммой надпись: «Кривая Фауста „an natural“ без примеси Мефистофеля». Кривая несколько раз взвивается вначале, но в конечном счете все же угасает, символизируя отступничество гётевского героя от настоящего ученого.
Так как комментарии не уместились на полях, то Сергей Иванович продолжил их в тетрадочках формата книги. Чтобы лучше сохранить дорогие строки, Вавилов переплел их вместе с «Фаустом».
Пройдет много лет, разгорится пламя новой войны, и С. И. Вавилов снова обратится к испытанному другу. Во внутренней тетрадочке появится вступительная запись, начинающаяся так:
«1942
(Йошкар-Ола)
Снова война, снова „Фауст“. Только вместо фронта глубокий, далекий тыл, а мне на 27 лет больше, за плечами прожитая жизнь…»
На внутренней стороне обложки возникнут поясняющие слова:
«Книга была со мною на фронте в 1914/1918 гг., переплетена в Кельцах[7] весной 1915 г.
В Йошкар-Оле (Царевококшайск) во время эвакуации 1941–1945 гг.».
Упоминая в самом начале записей 1942 года о том, что он «со своим анализом 1915 г. вполне согласен», Вавилов еще более определенно высказывает старую мысль о том, каким должен быть настоящий ученый: «как Вагнер, но не как Фауст».
«Вагнер по-прежнему трогателен, совсем не смешон и настоящий ученый, а „мэтр“ уходит от науки».
И дальше:
«„У ворот“ кажется самой лучшей сценой всего Фауста. Народ, люди с их нормальным сознанием в меру житейских надобностей. Народ в праздник — все стремления, желания налицо. Девки, бюргеры, студенты, солдаты, кратко и блестяще изображенные. Народ, на котором земля стоит. И рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога. Сознание большое, но сознание беспомощности, бессилия. Рядом Вагнер — ученый-ремесленник, науку двигающий, но сознание которого намного выше, а пожалуй, и ниже бюргерского. И в конце магия. Дух и черный пудель.
Эту сцену можно читать сотни раз, без конца. Это и есть ключ к Фаусту-ученому. Природа — люди — великое сознание — магия».
Как итог раздумий двух периодов, двух войн — самые последние строки записей. Проникновенные, полные глубокого смысла, ясные и сильные слова:
«Фауст — трагедия о действии, а не о мысли, не об ученом, а о человеке. Наука отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство.
Йошкар-Ола, 22 января, 9 ч. вечера».
Почему война два раза вызывала у Вавилова раздумья о Фаусте? Какая странная ассоциация присутствовала здесь и волновала автора записок?