Сразу же от избушки бригадир пошел первым, за ним — дядя Яков. Их широкие лыжи прокладывали путь не только для нас, идущих сзади, но и нарты не грузли, и собаки в упряжках шли легко.
День был безветренный, но морозный. Позади оставалась гряда Буйлюктавских гор с их лысой вершиной, курившейся при свете солнца серебряной изморозью, впереди — нам предстояло пересечь довольно высокий перевал. Я оглянулся на избушку, она уже спряталась за деревьями.
Бригадир прокладывал наш путь через увалы и пади, — он был на десяток километров короче того, каким мы ехали на промысел. Идти в сосняке было легче, чем в ельнике, широкие кроны сосен местами так переплетались, что задерживали весь снег на своих ветвях, и мы шли, как под крышей. По-другому чувствовали мы себя в ельнике. Тут и снег был глубокий, и ветки загораживали путь, и снег попадал за воротник.
Несмотря на ранний час, в лесу уже просыпались постоянные обитатели: где-то звонко стучал дятел по сухому дереву, свистел снегирь, неприятно кричала кедровка, видимо, досадуя, что в этой тайге не растут кедры. Иногда я замечал, как, перелетев с дерева на дерево, сердилась белка, нервно подергивая пушистым хвостом. Она не ушла бы от меня, если бы… Но задерживаться нельзя было ни на минуту. Матвей Северьянович частенько поглядывал на нас и покрикивал:
— Веселей, друзья, скоро поднимемся на перевал…
Сергунька шел последним, и я часто слышал не то досаду, не то восхищение нашим бригадиром:
— Вот двужильный!
Наконец перевал был побежден.
— Передышка! — крикнул Матвей Северьянович так, что с соседней сосны сорвалась белка и, забравшись на другое дерево, задержалась на конце большой ветки. Я быстро сдернул с плеча винтовку и, припав к нартам, выстрелил. Белка вздрогнула, качнула головой вперед, на мгновение зацепилась лапками, но сейчас же оторвалась и дымчатым комочком упала в снег.
— Молодец, Митя, — похвалил меня дядя Яков. — Охотник из тебя получится неплохой, в отца пойдешь… — больше я не слышал, о чем говорили старшие, сорвался и побежал за добычей.
Пуля пробила головку белки выше глаза. Меня всегда радовали меткие выстрелы, и я никогда не спешил стрелять. Постепенно это стало входить в привычку, но до уверенного выстрела мне было еще далеко.
Разглядывая белку, Матвей Северьянович тоже похвалил:
— Хороший выстрел… Придется быть на войне, бей супостатов в глаз, самая верная точка…
— Следующая очередь моя, — сказал Сергунька.
Матвей Северьянович и дядя Яков присели на нарты закурить, а мы с Сергунькой стали рассматривать горы и намечать путь, по которому пойдем.
Пока мы поднимались на перевал, солнце уже взошло, и теперь от яркого света и белизны снега ломило глаза. Отсюда, с вершины перевала, хорошо был виден дугообразный хребет Буйлюктау, начинающийся где-то на севере, закрывающий собой восток и заканчивающийся на юге высокой горой Синюхой. Сейчас в снежной дали она чуть виднеется, как белое, остроконечное облако. Там, за Синюхой, наше родное село Подгорное. Конечно, мы с Сергунькой не могли увидеть наше Подгорное, оно было еще очень далеко, но нам хотелось скорее попасть домой, и мы долго, прикрыв глаза ладошкой, смотрели в ту сторону.
Два месяца мы прожили в тайге, неплохо прожили; такая охота — испытание всем твоим способностям и твоей воле. За это время каждый из нас, особенно мы с Сергунькой, пережили немало. Пойдешь осмотреть ловушки, попадешь на след лисы или другого зверя и начинаешь петлять, а когда хватишься — ночь накрывает. Куда деваться? До избушки далеко. Хорошо, если поблизости окажется один из шалашей, которые мы построили «на всякий случай», как говорил Матвей Северьянович. В нем неплохо можно переночевать, поддерживая костер у входа. Но чаще всего приходилось разгребать снег, долго жечь дрова, потом на этом месте готовить себе постель из пихтовых или еловых лап. Ничего, спали. А вот теперь хочется домой, в круг семьи и близких.
Глядя на волнистое хвойное море, Сергунька сказал:
— Поныряем мы… по этим увалам да падям…
Я промолчал, потому что Матвей Северьянович заранее говорил:
— Путь не легкий, ремешки придется потуже затянуть…
Я полюбил этого сурового человека, воспитавшего в нас чувство дружбы.
В пути мне пришлось подметить и такое явление: стоило бригадиру подняться, как сейчас же поднимались не только мы, но и собаки.
Без лишних слов Матвей Северьялович двинул лыжи под уклон, и весь наш караван тронулся за ним. Спускаться приходилось больше зигзагами, иначе нарты набегали на собак и били по ногам. Такие спуски были не менее трудными, чем подъемы.
Весь день для нас с Сергунькой был полон незабываемых впечатлений. Мы всем интересовались, все примечали, словно завтра собирались снова идти этим путем на охоту. Но к вечеру все как-то примелькалось, стало безразличным — хотелось отдохнуть. А Матвей Северьянович и дядя Яков менялись местами и все шли и шли вперед.
Уже солнышко скрылось за высокими деревьями и тайгу начала заливать вечерняя синева, когда мы спустились в глубокую падь, спустились и засели. Черной стеной встал перед нами густой, непроходимый кустарник. Мы кидались вправо, влево, но везде было одно и то же.
Стало темнеть, когда Матвей Северьянович, остановившись у большой черемухи, сказал дяде Якову:
— Придется, видно, ночевать здесь, а то измотаемся без толку… Завтра найдем проход…
Дядя Яков согласился:
— За ночь дорогу прорубить можно… Не десять же километров эта согра…
Наступила наша последняя ночь в тайге. Мы не знали, что она окажется самой тяжелой из всех пережитых.
Старики начали расчищать площадку под деревом для ночлега, а мы с Сергунькой отпрягли собак, привязали их и принялись делать просеку через заросли, протаптывать дорогу. Сучья тальника, черемухи, калины так переплелись, что нельзя было сделать шагу. Мы рубили ветки, убирали все, что встречалось на пути, утаптывали снег. Увлекшись работой, мы не заметили, как долину накрыла ночь. Под крутым увалом уже горел костер, а конца кустарника не было видно.
— Может быть, зря рубим, — сказал я Сергуньке. — Утром где-нибудь рядом увидим проход…
— Как же это «увидим»? Мы же направо и налево ходили… Нет, давай лучше еще поработаем…
И мы снова стучали топорами, разбрасывали на стороны срубленные ветки, протаптывали тропинку. Неожиданно Сергунька провалился, как мне показалось, в яму. Я схватил его за руки и помог выбраться. Его валенки были мокрыми. Глубоко под снегом тихонько журчал маленький ручеек.
— Ноги не промочил? — спрашиваю.
— Нет, пока сухие… Валенки вот обмерзнут, трудно будет идти…
— Ничего, зато теплее…
Нам пришлось забросать ручей ветками, утоптать их, чтобы можно было перейти на другую сторону. Эта работа заняла много времени.
— Есть хочется, — сказал Сергунька, — кишки войну затевают…
Он все чаще и чаще поглядывал на стан, где ярко пылал костер и уже, конечно, на тагане висел большой закопченный чайник. Старики не могли жить без чая.
Впереди, между кустами, посветлело. Я обрадовался, хотел пройти туда, чтобы убедиться — не конец ли заросли, как услышал протяжный волчий вой.
— А-ау-у-а-а…
Голос поднимался откуда-то из согры, разбивался о высокие деревья и падал дребезжащими звуками снова на согру.
Наши собаки заливались на все голоса: Матвей Северьянович цыкнул на них и позвал нас пить чай.
Неприятный волчий вой как будто бы силы прибавил нам с Сергунькой, мы быстро очутились на стоянке.
— Волчишки воют, — сказал бригадир, — придется хорошо привязать собак, а то убегут — и поминай, как звали. Эти разбойники в одиночку не ходят.
Еще до чая волки затеяли перекличку; собаки дружно отвечали. Это дразнило волков, и завывание их слышалось со всех сторон.
Матвей Северьянович сам проверил ремни и перевязал собак покрепче. Мы уселись у костра, разогревали на огне куски ранее отваренного глухариного и беличьего мяса, закусывали и наслаждались горячим чаем.