И все же сдавали государству все, что положено. Оставляли себе только на семена да в оплату трудодней. Вы вот теперь почти не сдаете хлеб, а мы сдавали. А ведь и у нас были погодные условия: зарядят дожди — никакого просвета.

— И как же вы выходили из такого положения?

— Пускали в ход овины, зерновые сушилки строили. Сушили хлеб, потом молотили.

— От нас сдачи зерна не требуют, у нас животноводческое направление.

— Животноводческое, знаю. А сколько на фермах у вас сейчас коров?

— На трех фермах шестьсот, не считая молодняка.

— Шестьсот! А в наших трех мелких колхозах держали восемьсот коров, да еще сотни две в личном пользовании колхозников. Вот и тысяча. Нынче по утрам мы за молоком-то идем в магазин. От шестисот-то коров что остается молокозаводу? Вот, Степан Артемьевич, такая арифметика. Ну, извините, я заговорился, пора домой. — Он встал, намереваясь уйти, но Лисицын удержал его:

— Посидите еще. Поговорим. Куда вам спешить?

Чикин подумал, сел и надолго умолк. Степан Артемьевич пытался его разговорить, но Еремей Кузьмич на все вопросы отвечал односложно и не очень охотно, и Степан Артемьевич тоже задумался. Мысли его опять вернулись к хозяйству. «Почему мы теперь на землях трех колхозов, мелких, слабых, держим скота меньше и почти не выращиваем зерно на продовольственные цели? Почему в старых деревеньках избы заброшены и люди уехали из родных мест — кто в Борок, а кто в город?» Он чувствовал, что дело обстоит не так просто, есть какие-то скрытые причины всего этого. Но какие?

— Значит, у вас все делалось по команде? — спросил он.

— Под командой я разумею твердую установку сверху, — тотчас отозвался Чикин, будто очнувшись от дремоты. — Нас постоянно контролировали. Ночами у нас бывали радиопереклички. Знаете, что это такое?

— Слыхал, — ответил Лисицын. — Теперь их нет, видимо, отпала необходимость.

— Вот видите! А у нас тогда все было под напряжением, как на высоковольтной линии. Ток шел — проволока дрожала… Сейчас бы такое назвали работой на износ. Но тогда с трудностями не считались. И я понимаю, нынче методы иные. На износ работать, брать кампаниями «на ура» нельзя. Надо ритмично, продуманно, а главное, спокойно, без брани. Тогда ведь и в райцентре доставалось руководителям. Секретарь райкома, бывало, трудился по двенадцать часов в сутки. Допоздна у него в кабинете горел свет. Наш брат мелкая сошка уходил с работы как обычно, в шесть вечера, а он сходит поужинает — и опять в райком. Все вечера светились окна в его кабинете. Идешь, бывало, в кино — светит, возвращаешься домой — все горит огонек в кабинете у первого. Работы хватало. И опять же могли в любой час из области позвонить. Там тоже не спали…

— А может, для примера сидели?

— Вряд ли, — Чикин покачал головой. — Петр Михайлович Прилукин, наш первый секретарь, ныне покойный, был дельный мужик, чуткий к людям, но строгий — упаси бог! Старые люди его все же добром вспоминают.

— Вы что, хотите сказать, что нынешние руководители, поскольку они вечерами не бодрствуют в кабинетах, люди не стоящие?

— Я этого не сказал. Однако у вас все по звонку. Еще и шести нет — в конторе всех как ветром сдуло. Да что в конторе! Иной раз во время уборки тоже: час подошел — шабаш. Над лугом туча пластается, вот-вот дождик хлынет, надо бы еще посгребать сенцо, но пять часов — граблевища в землю. Пусть льет хоть дождик, пусть хоть камни с неба валятся. Рабочий день кончился…

— Тут с вами нельзя не согласиться, — заметил Лисицын. — Видимо, сознательность у людей низковата.

— А почему низка сознательность? Что, люди теперь другие? Не те, что были раньше? Нет, они хорошие, наши, советские. А лень — от благополучной, сытой жизни, — вот что я вам скажу.

— Пожалуй, с этим я не соглашусь. Просто мы не научились как следует воспитывать людей, — возразил Степан Артемьевич.

— Человека нужда да трудности воспитывают получше всяких бесед. Есть поговорка: «Хочешь жить — умей вертеться». Трудности заставляют человека пошевеливаться живее. Теперь тех трудностей, что прежде были, нет, и все стали заплывать благополучным жирком. — Чикин, сказав это, взволновался до кончика носа, на котором от горячего чая выступили капельки пота.

Помолчали. С улицы донесся шум дождя. Крупные капли застучали по оцинкованному наружному подоконнику, и вскоре дождь пошел частый, сплошной сеткой. Лисицын помрачнел, Чикин вздохнул:

— Вот тебе и сенокос…

— Да, дела неважные, — Лисицын подошел к окну.

Дождик шел, однако, недолго. Когда он прекратился, выглянуло солнце, плеснуло белым пламенем в окно и спряталось. Зашумел ветер, затрепал ветки березы, что росла через дорогу от дома. Лисицын вернулся к столу.

— Вас послушать, Еремей Кузьмич, так в те времена, когда вы руководили, куры несли золотые яйца…

— Хоть и не золотые, а несли. А сейчас кур вовсе не держат.

— В конце концов, куриной проблемы теперь нет. Построены мощные птицефабрики.

— Согласен, — сказал Чикин. — И я кур не держу. Между прочим, я их вывел да-а-вно. А дело было так. Руководил я одно время заготконторой потребкооперации. Собрали нас в райкоме и давай просвещать. Так, мол, и так, в районном центре стала расти частнособственническая тенденция. Некоторые товарищи занялись материальным обрастанием. Председатель потребсоюза держит двух кабанов, уполномоченный заготовок — корову и телку, заведующий сберкассой — целый свинарник. И курятники в коммунальных квартирах завели: грязь, антисанитария…

Меня, правда, не назвали на том совещании, но я себе намотал на ус. Дома у нас, в сенях, курятник, а в нем пять кур с петухом. Пришел домой — и давай своих кур на улицу на плаху таскать, топором им рубить головы. Всех порешил. Жена ревет, а я знай машу топоришком, как палач на лобном месте. Вот как было. Прежде чем рубить, надо было подумать. Не так ли бывает в жизни, что рубим сплеча, не заботясь о последствиях? Вот и не стало у нас с женкой яичек, а по праздникам и курятины к столу. Опыт — великая вещь, скажу вам, Степан Артемьевич. А вы бывали в Залесье?

— В Залесье? Что-то не помню. Это где?

— Само название говорит: за лесом. Это за полями третьего отделения, за Прохоровкой. Туда теперь, поди, и дороги-то нет, заросла вся. Залесье, наверное, у вас вычеркнуто из плана землепользования, потому вы и не знаете. Там прежде была бригада колхоза «Путь Октября». Большая, дружная.

— А, — вспомнил Лисицын. — Я ведь туда однажды ездил. Там деревенька домов в десяток. А живут в одной избе какие-то старики.

— Уже не живут, — уточнил Чикин. — Я их знал хорошо: Никоновы Федор да Варвара. Умерли в прошлом году в глубокой старости. Ну вот, прежде в Залесье было сорок пять дворов, ферма на сто двадцать коров, конюшня на тридцать лошадей, свинарник, телятник и прочее. Потом скот перевели в Прохоровку, ферму укрупнили. До Залесья пятнадцать километров, дорога лесная, ухаб на ухабе… Одни неудобства. Сеять зерновые там не стали, только травы. Они меньше требуют ухода. Ферму вывезли, зерно не выращивают, посеют овес с викой да с ежой сборной, скосят и увезут на зеленую подкормку. Людям-то в Залесье стало делать нечего, вот и разбрелись кто куда. Захирела деревенька. Я думаю, что вам наверняка придется расширять посевы, может, и новые фермы строить, так не мешало бы вспомнить о Залесье. Земли там неплохие. Расчистить бы их, распахать, привести в порядок.

Лисицын сразу насторожился: «Не там ли, не в Залесье ли надо искать дополнительные площади?»

— Вы уверены, что земли там хорошие? — спросил он.

— Не так чтобы уж очень хорошие, но травы и силосные культуры вполне могут расти.

— Ладно, за совет спасибо. Съезжу туда, посмотрю.

— Посмотрите. Если бы построить дорогу, там можно возродить и деревеньку. И ферму голов на полтораста.

— Вернуться к старому?

— Старое тоже было неплохо… — уклончиво вымолвил Чикин. — Однако кем заселить деревню? Некем… Пока там можно организовать бригадный стан на время полевых работ и сенокоса. А корма вывозить.