— Вот и руководство нагрянуло. Ну, теперь держись! — сказал он. — Редко, редко жалуете к нам. Степан Артемьевич, вчера на ферме был такой разговор. Доярки принялись спорить, какого цвета у вас глаза. Одни говорят — карие, другие — зеленые. И жену вашу вспомнили: красивая, говорят, женушка. А муж не то чтобы красивый, а рослый. Мужик, одним словом, настоящий!

— И на том спасибо, — ответил Лисицын, посмеиваясь. — Как живете?

— Живем не тужим. Сижу вот, анализирую. Есть ли рост удойности за последнюю декаду, — перешел на деловой тон Сибирцев. — Выходит — и есть и нет.

— Как так?

— По объему, по количеству литров есть, а показатель по жирности молока снизился.

— Почему? — спросил Новинцев.

— Трава на пастбищах мелкая, жесткая, как осока на суходолах. Подкормку давать коровам не из чего, все вико-овсяные и прочие смеси вбухали в силос… Лето прескверное — пасмурно, а дождей маловато. Солнца и совсем нет. Травы плохо шли в рост.

— И что собираетесь предпринять? — спросил Лисицын.

— Пока не знаю. Надо с людьми посоветоваться.

— От доярок это не зависит? — поинтересовался Новинцев.

— Вряд ли. Впрочем, кое-что зависит и от доярок. Сибирцев снял кепку, пригладил волосы, но за ушами они топорщились и вились кольцами по-прежнему. Их непокорность до некоторой степени свидетельствовала о характере хозяина. Лисицыну рассказывали любопытный эпизод из колхозного прошлого.

…Было это в период, когда в области стали внедрять посевы кукурузы на силос. В южных районах она еще подрастала до необходимых кондиций, а в северных гибла при первых же заморозках, едва выйдя в трубочку. Сибирцев наотрез отказался сеять ее в своем хозяйстве. Его хотели снять с работы, объявили строгача, но это не подействовало. Вместо кукурузы упрямый председатель достал и посеял семена капустно-брюквенного гибрида и по осени снял богатый урожай корнеплодов. Те, кто сеял кукурузу, остались ни с чем, а у него кормов хватило на всю зиму с избытком.

Вспомнив об этом, Лисицын повнимательней присмотрелся к Сибирцеву, как бы определяя, каким окажется управляющий, когда надо будет решать более важные и сложные дела. И пришел к выводу: не подведет. Однако тут же подпустил шпильку:

— А как у вас теперь насчет праздников?

— Праздников? — Сибирцев бегло глянул на календарь. — Вроде пока не предвидятся. День работников сельского хозяйства еще далеко, в октябре…

— А по святцам?

— По святцам? — Сибирцев, сообразив, куда клонит Лисицын, улыбнулся. — Это вы Софрония вспомнили. Нет пока на примете никакого святого.

— Так вам же ничего не стоит его придумать! — довольно строго заметил Новинцев. — Как теперь с дисциплиной на ферме?

— Не обижаюсь. От звонка до звонка доярочки на местах. В белых халатиках, как положено, — с напускной ласковостью ответил Сибирцев, щуря в улыбке хитроватые глаза.

— Надо нам заглянуть на ферму, — сказал Лисицьш.

— Пожалуйста, — управляющий с готовностью встал, надел свою кепочку с помятым козырьком и глянул на часы. — Дойку теперь закончили, можно идти, — объяснил он. — Во время доения коровы, завидя посторонних людей, беспокоятся…

— Это мы-то посторонние? — удивился Новинцев.

— Я не про вас. Я вообще…

Лисицын почувствовал в словах Сибирцева скрытый упрек: дескать, редко вы, начальство, бываете у нас на ферме, и чуть-чуть смутился и споткнулся о невысокий порог.

На ферме доярки, сняв на время свои белые «халатики», занимались уборкой помещения. Степан Артемьевич и Новинцев прошли из конца в конец коровника. Лисицын накоротке поговорил с женщинами. На шуточки тоже отвечал шуточками — он это умел. Новинцев был сдержан, строг и затянут в темный пиджак, как старшина в мундир. Его официальный вид несколько смущал доярок, они больше тянулись к Лисицыну, им он казался проще. А быть может, еще и потому, что собой директор был молод, пригляден, статен. Между прочим, пожаловались на нехватку чистых полотенец. Сибирцев, следовавший за начальством по пятам, укоризненно покачал головой:

— Сами бы стирали полотенца! Или разучились? Ай-яй-яй, полотенец им не хватает! Да пускай заведующий фермой придет в контору — выпишем хоть сотню.

— Давайте ежедневно хотя бы по одному, — назидательно заметил Лисицын.

— А мы не даем? Теряют же! — в сердцах отозвался Сибирцев.

Доярки тут же накинулись на него:

— Кто теряет? Нет, вы скажите, кто теряет?

— Уже недели две не меняли полотенец. Руки хоть о подол вытирай!

— Ну, ладно, ладно. Учтем, — примирительно улыбнулся Сибирцев. — А между прочим, прежде в колхозе доярки обходились без полотенец. Из дому приносили чистые холстинки. И халатов, как у вас, не было. В ватных фуфаечках работали. И как работали! Не вам чета…

— Мы, что ли, плохо работаем? — прищурясь, глянула на управляющего молодая приглядная доярка с чуточку капризным выражением лица.

— Сравнил тоже! — подхватила другая, постарше.

Осмотрели подсобные помещения, Лисицын сказал Сибирцеву, что в скором времени здесь придется расширять ферму, и поинтересовался, можно ли сделать пристройку.

— Стены капитальные, кладка кирпичная, — ответил управляющий. — Вполне можно. Но силовая установка уже не потянет. Надо подключаться к государственной электросети. Оборудование потребует замены.

Поохали в Залесье. Лисицын взял с собой и Сибирцева, объяснив ему цель поездки.

Дорога туда оказалась и дальней, и плохой, как и предостерегал Лисицына Чикин. Вначале она шла просекой с твердым песчаным грунтом, а дальше забуксовали в гнилом болотце с множеством корневищ и старой разбитой гатью. Сергей еле вывернулся из этого болотца. Потом проселок поднялся в гору к редкому и высокому сосняку. В нем было сухо, под скатами машины мягко пружинили опавшая хвоя и белый мох. Затем дорога нырнула под уклон, и впереди плотной стеной встали кусты. Корявые ветки ольшаника, ивняка, мелких березок терлись о тент и бока машины. Наконец выбрались на небольшой чистый луг. Трава на нем была выкошена и смётана в стога, завершенные плитками дерна.

— Это мы косили, — пояснил Сибирцев.

Впереди показались избы. Сергей подъехал к крайней.

— Дальше поедем? — спросил он. — Или сойдете?

— Сойдем, посмотрим. — Лисицын вышел из машины, за ним — остальные.

В пустой деревеньке — за лесами, за горами — было тихо, и Степана Артемьевича сразу охватила грусть. Зашли в одну из крайних изб, осмотрели пустые комнаты с кое-где разбросанными ненужными вещами. На полу у русской печи — сухие, пыльные поленья, на шестке закопченный чугун и мятый позеленевший самовар. Ухваты, хлебная лопата… В горнице — широкая кровать, несколько старых стульев.

Из полутемной заброшенной избы вышли снова на улицу, окинули взглядом заколоченные дома.

Все, что жило тут, работало, веселилось, грустило, беседовало и радовалось, — все люди и вся живность от кур и петухов до буренок во дворах безвозвратно ушли в прошлое. В других, более людных селах наступила новая жизнь, современная, благополучная, обустроенная. Старый быт отступал перед натиском нового. Но с исчезновением глухих, удаленных от бойких путей деревенек уменьшались, как шагреневая кожа, и поля. Когда-то их с трудом великим отвоевывали у леса, а теперь он, почувствовав слабинку, опять надвигался со всех сторон. Зарастали, заболачивались проселки. Пашни жались только к большим, развивающимся селам. Надо снова врубаться в «дремучие леса», выручать пахотные земли, луга, поскотины.

Так подумал Лисицын.

— Как по-твоему, Иван Васильевич, можно ли возродить Залесье? — спросил он парторга.

— Надо бы, — ответил тот. — Но кто поедет сюда жить и работать? Придется, можно сказать, опять идти путем древних новгородцев… А где они, современные ушкуйники?

— Давай объедем угодья, — предложил Лисицын. — Тогда будет виднее.

Снова сели в машину, поехали дальше новоявленной целиной… Увидели старый полуразобранный коровник, мельницу-столбовку за околицей с поломанными крыльями из тонких дощечек. По бездорожью не без труда объехали бывшие лоскутные поля, покосы. Сравнительно чистые от кустарника участки были обкошены, тут постарались рабочие из Прохоровки, а поля превратились в залежи, сплошь заросшие кустами, Лес наступал отовсюду, надо заново расчищать, распахивать, удобрять землю. Сибирцев пояснил.