— Так это же еще лучше! — восхитился Каспар. — Теперь ты сможешь устроиться соответственно своему положению и таланту.

— Да! Да! Зейдак создает театр в Готенхафене и обещает, что там я смогу устроиться соответственно своему таланту.

— То есть как? В Готенхафене! Ты собираешься в Готенхафен?

— А почему бы и не собираться, раз они предлагают такие выгодные условия? И ты, дурачок, поедешь со мной! Ведь я обещала: земля и небо могут обрушиться, но мы с тобой будем вместе! Им там наверняка и какой-нибудь музыкант понадобится. Я скажу Зейдаку, что еду только при одном условии: если Каспар Коцинь будет меня сопровождать. Не так ли? Любимый, единственный!

Потрясенный Каспар, не сказав ни слова, ушел в оркестровую. С минуты на минуту должна была начаться репетиция, музыканты уже настраивали инструменты. А Каспар стоял, прислонившись к колонне, и пытался разобраться в сумбуре, царившем у него в голове.

«Ведь это же катастрофа! От меня требуют капитуляции, самоотрицания. Чтобы сохранить Лиану, я обязан превратиться в труса. А если у меня еще осталось какое-то уважение к себе, то единственный выход — отказаться от Лианы. Надо решать, как мне быть. Нет! Пусть теперь решает она! Ведь ради сомнительной карьеры Лиана не унизит нашу любовь, единственную, вечную».

— Минутку, маэстро! — окликнул Каспар капельмейстера, уже поднявшего своими трясущимися пальцами дирижерскую палочку, и выскочил из оркестровой ямы — музыканты только рты раскрыли. Каспар мчался вниз, в актерскую гардеробную. К счастью, Лиана еще была там и собирала свои пудреницы.

— Если ты едешь, то между нами все кончено! — кричал Каспар. — Я не дурачок, которого ты можешь водить за нос. За неделю все обдумай и скажи о своем решении, глядя мне прямо в глаза, чтобы я хоть раз мог быть уверен, что ты не притворяешься и не лжешь!

Лиана заплакала, но Каспар хлопнул дверью и убежал. Папаша Бютнер заметил Каспару, когда тот появился в оркестре, что некрасиво так поступать: если дирижерская палочка поднята, то музыкант не имеет права даже пошевелиться, это железная дисциплина, введенная небезызвестным господином Вагнером, когда тот работал в Риге капельмейстером.

Отчитав Каспара и поведав музыкантам некоторые детали биографии Рихарда Вагнера, Бютнер наконец приступил к делу.

— Раскроем полуночную мессу из последнего акта «Марии Стюарт». Номер 19, четыре такта сверху. Adagio lamentoso. Все нашли? В таком случае прошу: два, три — и…

Во время репетиции Каспар чувствовал себя весьма скверно. Какую кашу он опять заварил! Зачем кричал, разорялся? Лиана плакала. И таким получилось их расставание?

Месса звучала как отчаянная грегорианская молитва, один бог знает, из какого архива Бютнер ее вытащил. Миксолодический лад терзал сердце. Лиана плакала. Это рождало надежду, что она еще, быть может, передумает. Месса из последнего акта «Марии Стюарт». Как молитва. Каспар считает такты, мрачно надувает щеки, потом снова считает:

— Святая Мария с младенцем, ты, что находишься в моей комнате! — три, четыре. Сделай так, чтобы она передумала и не уехала, — два, три…

…Старый Бютнер отказался от должности капельмейстера. На свое место он рекомендовал трубача Каспара Коциня. Эта весть облетела весь театр, и вскоре выяснилось, что она является чистейшей правдой. Старый капельмейстер попросил собраться всех музыкантов. Он хочет проститься с ними. Все честь честью: он был для оркестра настоящим отцом, никогда не упрекал ни за нечистый тон, ни за ошибку в ключе, только очень любил порядок, так что музыканты даже прозвали его папашей Бютнером. Папаша Бютнер, пожалуй, и не очень бы спешил, не подзуживай его жена Надежда Сергеевна: надо уезжать! Надо уезжать! Это последняя возможность! Бютнер не привык возражать жене, он знал тяжелую руку Надежды. В этом историческом здании капельмейстер проработал пятьдесят лет. Он начинал, когда театр еще назывался просто Новус («Аполло», — добавил Даугавиетис). Каких только бурь и революций не пережил старый, добрый Новус. Но лишь только начинались мятежи, Бютнер на некоторое время исчезал. На год, на полгода. Когда же наступало успокоение, Бютнер как штык оказывался на своем месте. Капельмейстер был подлинно мирным человеком, поэтому у них с Даугавиетисом никакой дружбы не получалось. Даугавиетис ценил Бютнера примерно так же, как ценят старую мебель, которую не выбрасывают на свалку из уважения к дедам и прадедам. Оттого-то внутренне Даугавиетис весьма обрадовался этому шагу Бютнера. Он уже давно собирался передать музыкальную часть Каспару, потому что трубач был точь-в-точь таким же авантюристом, как и сам Даугавиетис.

Музыканты собрались в фойе, где Бютнер обратился к ним с длинной и бессвязной прощальной речью. Внезапно дверь отворилась, и в фойе вошел администратор, за его спиной показался Даугавиетис. Приветствуя их, музыканты встали.

— Садитесь, господа, садитесь! — сказал администратор, вытаскивая из кармана конверт с огромной печатью в виде свастики.

Каспар затаил дыхание…

— Господа! Пришел приказ. Отменяются карточки UK для музыкантов, работающих в театре Аполло Новус и подлежащих военной службе. В течение недели все, на кого распространяется закон о мобилизации, должны зарегистрироваться в комендатуре. Надеюсь, вы понимаете, что в этот исторический момент, когда армия великой Германии приготовилась нанести решающий удар приблизившемуся врагу, никто не смеет оставаться в стороне.

— Сердечно благодарю, господин администратор, — сказал папаша Бютнер и стал трясти руку Зингера. Полуглухой старикан решил, что его чествуют за долголетнюю работу. — Сердечно благодарю!

В оркестре — смех и аплодисменты.

— За что вы благодарите? — кричит Даугавиетис. — За то, что этот субъект мой оркестр разваливает?

— То есть как? — хлопает глазами папаша Бютнер.

— Здесь не опера, Аристид Даугавиетис! — кричит господин Зингер. — И, пожалуйста, без личностей! Вот какова ваша благодарность? Если бы мне не удалось вырвать карточки UK для актеров, то пришлось бы нам вообще прикрыть этот балаган.

— Зингер, это уж мое дело, когда именно я этот балаган прикрою! Вы здесь панику не разводите. Я сейчас же иду к военному коменданту. Я выясню, кто организовал этот саботаж.

— Выясняйте на здоровье! — говорит Зингер. — Мы еще с вами потолкуем…

Обернувшись к музыкантам, Даугавиетис спокойно объявляет:

— Идите вниз, продолжайте репетировать. Обещаю, что до вечернего представления все будет улажено.

После ухода Зингера кларнетист, виолончелист, тромбонист и валторнист перемигнулись и заиграли широкоизвестный «Лошадиный марш».

Все четверо числились в списке призывников…

Аристид Даугавиетис отправился домой, достал из шкафа старую визитку, повязал черный галстук, надел цилиндр и, явившись в комендатуру, попросил доложить о себе генерал-майору др. Адольфу Мюнделю. Это был тот самый Мюндель, который, репатриируясь в Германию, продал театру Аполло Новус здание своего старого завода. Этот корпус примыкал к театру со стороны двора. Даугавиетис уже давно мечтал приобрести это серое кирпичное здание и оборудовать там декорационные мастерские или склад. Сделка была заключена легко, поскольку в ту пору, когда Даугавиетис еще не был ни актером, ни режиссером, он работал у старого Мюнделя механиком по паровым котлам. Старик хорошо помнил своего мастера Аристида, и благодаря этому в 1939 году они быстро пришли к соглашению. Режиссер тогда влез в большие долги, но пришел 1940-й, а затем и 1941-й, и все долги во время смены режимов и денег развеялись как дым. А теперь вот он явился с визитом к молодому Мюнделю. Др. Адольф Мюндель попросил режиссера присесть и предложил ему толстую сигару.