— Порез… то ли заноза, то ли пуля…

— За ним, Анскин, гнались… советские власти, — говорит Урловский. — Теперь надо подумать, что мы скажем, когда явятся милиционеры… Вооруженные люди ищут Коциня в мюнделевском дворе.

— Если ты его спрячешь, нам всем не миновать неприятностей. Музыкант ведь из СС, это все мы можем подтвердить, — поддерживает мужа Урловская.

— Жалко, конечно! — говорит Наталья. — Почему ты, бедняга, не удрал вместе с немцами? Попытался бы хоть в Готенхафен пробраться. Как некоторые…

— Бабье! — кричит разъярившийся Анскин. — Бабье, бабье! Вон из моего дома! Кто здесь, э’извиняюсь, комендант? Я или эти две бабы? Вон!

— Фуй! Что за неуместные выражения! — ужасается Элеонора Бока. — Фуй!

Оскорбленная до глубины души, чета Урловских поднялась и демонстративно вышла из подвала. В конце концов, Эсмеральда Урловская отнюдь не какая-то баба, а долголетний работник театра Аполло Новус, актриса-любовница. Наталья сверкающим взором смерила Анскина с головы до ног, потом схватила за руку мужа — мастера сцены — и закричала:

— Идем, Юлий, пусть этот фашист побесится на прощанье! Когда придут наши, вы все будете свидетелями!

С гордо вскинутой головой Наталья покинула перепуганных беглецов. Она была уверена в своих поступках, так как знала, что правда на ее стороне.

— Завтра все эти Анскины будут тише воды, ниже травы, — убеждала она мужа, напрасно пытавшегося защищать старого пожарного.

Несколько успокоившись и накормив супруга, Наталья попросила Урловских зайти в ее апартаменты. В ту ночь они вчетвером провели первое профсоюзное собрание.

А в театральном подвале общее собрание беглецов не могло прийти к решению насчет того, как быть с музыкантом. Большая часть актеров была на стороне Анскина. Каспара надо оставить в театре и спрятать. Когда вернется Даугавиетис, тогда видно будет, что делать дальше… Но у Вилкина с похмелья была кислая мина. Каспар сам должен понять: ведь он может завалить своих товарищей. Еще отнюдь не сказано, что немцев прогнали. А если за ним гнались жандармы? Не лучше ли Каспару отправиться домой, ведь дядя оставил ему комнату. Переодеться, умыться. Не быть бременем для других.

Рабочие сцены клялись, что будут свидетельствовать в пользу Каспара. В конце концов — музыканты же не виноваты, что Даугавиетис со своими немецкими дружками…

— Ты Даугавиетиса не трогай! — говорит Юхансон. — Если бы не Даугавиетис, ты бы сам давно был в легионе!

— И вовсе бы не был! — говорит рабочий. — Я бы к партизанам сбежал!

— Кто же тебе мешал? — спрашивает Юхансон. — Если бы хотел, так и сбежал бы. А ты здесь перекантовался.

И тогда поднимается наборщик из «Роты». Этого человека в театре никто не знает. Наборщик просит извинить его за то, что он, будучи чужим человеком, вмешивается в спор. Пусть его простят, но поведение коллектива просто поражает. Вместо того чтобы хоть как-то помочь своему несчастному товарищу (взгляните, как у него кровоточит рука!), вы рассуждаете, позволить музыканту остаться в театре или нет? А кто вам, уважаемые, разрешил остаться в театре? Господин Зингер? Вы что, участвовали в движении Сопротивления? Быть может, вы взрывали железные дороги и склады? Нет! Все эти годы вы под руководством генерального инспектора Натера работали в старом добром Аполло Новусе. И хорошо работали. Сапоги немцам не лизали. А теперь — в минуту опасности — превратились в трусов. Я больше не стану говорить… Позаботьтесь же наконец о своем товарище, найдите ему какую-нибудь одежду, перевяжите рану, взгляните, как у него кровь хлещет!

Тут пришли в себя и вечно улыбающиеся девушки: они спешно раздобыли настойку йода и марлю. Нашлась даже фляжка чистого спирта, по счастливой случайности не обнаруженная Вилкиным… Промыли рану (она оказалась небольшой: перелезая через заборы, Каспар, видимо, напоролся где-то на колючую проволоку). Анците разыскала в гардеробной подходящие брюки, пиджак и ботинки, даже погнутые очки нашла в комоде. Сложнее оказалось с умыванием — в кранах было пусто и сухо. Отступающие взорвали водопровод, а вода, хранившаяся в разных посудинах и ведрах, находилась под особым надзором Анскина, оттуда и капли брать не разрешалось… Но на этот раз неумолимый комендант отпустил-таки одну кружечку, чтобы лицо умыть, — после чего музыкант снова обрел человеческий вид.

Электрики в темноте проскользнули к дыре в мюнделевском заборе, взглянуть, что происходит во дворе. Там не было никого. Преследователи потеряли след и ушли.

Беглецы вздохнули с облегчением. Пусть уж, в конце концов, этот музыкант останется, заговорили колеблющиеся. Что ж мы его так-таки и выгоним?

Каспар до того устал, что еле держался на ногах. Анскин поманил его пальцем. Ложе уже было оборудовано. Оно находилось в тайнике, устроенном специально для музыкантов (идею подало РКПО). В каждом театре есть такое, известное только пожарным место (опасное в смысле пожара), о существовании которого никто не подозревает.

Анскин, помигивая карманным фонариком, за руку ввел Каспара в темный зрительный зал. Почти на ощупь они добрались до последних рядов. В конце зала пол возвышается на два метра больше, чем возле просцениума. Анскин, словно волшебник, сдвинул два последних кресла. На полу обозначился едва заметный четырехугольник. Анскин поднял дощатую крышку и посветил фонарем в подпол. Там оказалось уютное помещение с пятью застеленными матрацами.

— Полезай вниз! — скомандовал Анскин. — Твоя койка вторая справа. Первую занял твой друг тромбонист… Он же и принес все эти матрацы. Уже неделю назад обещал вернуться…

— Нет, папаша Анскин, не придет сюда ночевать наш тромбонист, — говорит Каспар. — Вырыли мы ему ложе в сосновом бору. Под акациями…

— Под акациями? Не надо так глупо шутить, парень… э’извиняюсь!

— Тромбонист умер, — вздыхает Каспар, — наверное, и валторнист тоже… не сумел он гранату бросить… Если и придут, так только те двое…

Анскин был так убит этим известием, что не мог слова вымолвить… Его лучшие парни… И что он теперь скажет режиссеру, когда тот спросит: где мои музыканты?

— Ну, значит, спи на первом матраце! — яростно, едва сдерживая слезы, сказал старик и захлопнул люк.

Каспар остался один в непроглядной тьме. Он нашарил одеяло, завалился на матрац и в то же мгновение заснул.

Каспар не мог сказать, сколько времени длился его обморочный сон. А теперь люк был открыт, и Анскин, помигивая карманным фонариком, громко звал его:

— Э, вставай! Вылезай скорее! Несчастье!

Пол зрительного зала гудел и гремел от торопливых шагов. Каспар приподнялся и сел. Перевязанная рука болела, лоб и грудь в поту, щиплет глаза.

— Ну что ты столько времени чешешься, э’извиняюсь! — снова кричит Анскин. На этот раз голос у него уже и вовсе сердитый. «Когда Анскин переходит на крик, то это дурной знак», — думает Каспар, собирается с силами и встает.

Он подтягивается к люку и выбирается в зал. Зал ярко освещен. Рабочие сцены, старые актеры, актрисы (даже Тереза Талея здесь) выстроились в ряд и передают из рук в руки ведра с песком и водой. По лестнице их тащат со двора люди более молодые: рабочие сцены, электрики, девушки.

— От зажигательного снаряда загорелась кровля, — поясняет Анскин. — Вы трое полезете со мной на крышу, — показывает он на Каспара, электрика и Вилкина.

Электрик первым находит путь наверх: по наружной железной лесенке с третьего балкона. Он лезет по ней, прихватив с собой пожарный лом. Анскин набрасывает Каспару на плечи полосатое одеяло, а в здоровую руку сует топорик. Неизвестно откуда у Каспара вдруг берутся силы. Забыта усталость, прошла боль. Почти радостно взревев «го, го!», он по железным ступенькам добирается до чердака и оттуда через жестяной люк выскакивает на пологую крышу. Го, го!

А вот Вилкину подняться не под силу. У него похмелье, он весь трясется, от него разит вчерашней водкой. Хорек вонючий! Анскин закатывает ему оплеуху и прогоняет вниз к бабам воду таскать. Но вместо Вилкина по лесенке уже скачет, как белка, — вы только подумайте! — скачет Астра Зибене, вечно смеющаяся девчонка из кухонной компании. В руках у нее лейка с водой и грабли — садовница огня! Ее смех разбирает при виде Вилкина, которого Анскин заставил кубарем отлететь от лестницы. «Велите Вилкину в ночном горшке теплую водичку носить!» — прыскает Астра и опять помирает со смеху. Но комендант прикрикивает на нее: «Молчать, сорока!» И вот они на крыше уже вчетвером и тут же набрасываются на дымящуюся стихию. Каспар расстилает толстое одеяло поближе к островку огня. Горит скат крыши, от которого уже отстала жесть.