Вошел служитель и шепнул что-то князю. Тот удалился во внутренние покои.

– Вы всегда должны в таких случаях обращаться за советом к моему мужу! – сказала княгиня, вытирая платком уголки губ.

– Впредь я всегда буду советоваться с ним.

– Ну зачем вы выбросили на ветер три тысячи рублей?

– Три тысячи шестьсот пятьдесят! – с горечью воскликнул диамбег.

– Вот видите! А если бы даже шестьсот ушло на смазку, у вас остались бы чистые три тысячи, – поучала княгиня неопытного ученика, давая ему понять, что ее супруг как раз и есть та самая ось, которую следует смазывать для того, чтобы все шло хорошо.

– Ах, какой я неопытный! – горестно воскликнул диамбег.

В то самое время, когда княгиня преподавала диамбегу этот поучительный урок, в кабинет князя вошло несколько вооруженных с ног до головы юношей. Пришедшие низко поклонились князю.

– Зачем пожаловали? – спросил их Горджасп.

– Пожелать вам доброго здоровья.

– А еще зачем?

– Вот этот, – начал один из пришедших, показывая на другого, – он – Залиашвили Гугуа…

– Так, и что же? – спросил князь.

– Ему нравится одна девушка, он хочет похитить ее… Не посмели без вашего разрешения.

– Так! А что девушка?

– Да у нее нет никого, кроме ворчливой бабки, та не дает согласия, а то уж давно бы поженились, – соврал горец.

– Да, но если девушка не захочет?

– Кто теперь спрашивает девушку, ваша милость, не прежние времена, чтобы все дела общиной решать…

– И все-таки трудно, если девушка не согласна, – упрямился князь.

– Перед тобой ничто не устоит, ваша милость, ты равный царю человек! А мы в долгу не останемся…

– А люди у вас есть? – смягчился князь.

– Как же, есть! – ответил горец и полез рукой в нагрудный карман.

Горджасп следил за его движением жадными глазами и добавил еще веселей:

– Значит, все в порядке! Ступайте, похищайте, – я даю вам согласие.

– Давно бы похитили, но без вашей милости ничего нельзя… – и с этими словами он передал князю небольшой сверток.

– Что это? Зачем? Разве нельзя без этого? – пробормотал Горджасп, быстро пряча в карман подношение.

– Всегда ты – наш благодетель и милостивец! Уж не взыщите за малость! Мы всегда рады тебе послужить!

– Ладно, ладно! – совсем повеселел князь. – Я дам вам своих людей. Можете прихватить еще одного казака, – я сам скажу об этом диамбегу.

– За нами не пропадет, ваша милость!

На этом закончилась их беседа. О ее последствиях читателю известно из предыдущей главы.

Гугуа родился в зажиточной семье и с детства был несколько избалован своими родителями. Красивый, стройный, добрый Гугуа воспитывался по обычаям горцев. Нередко в праздничные вечера он слушал рассказы отца или родственников о прошлом горских племен, об их доблестных нравах, об их обычаях, о том, какую силу имело раньше решение общины, о позоре предательства и измены. Общинные сходки, теперь уже редко происходившие в горах, обсуждение на них общих дел, мудрые решения теми – все это влияло на склад характера Гугуа.

Он рано осиротел. Еще будучи мальчиком, он познал все разнузданные бесчинства старшин и есаулов. Он научился просить, привык применяться к чужой воле, всячески стараясь избавиться от непосильных оброков. Потом он сам стал пасти своих овец, и пастушеская жизнь выработала в нем осторожность, отвагу, верность в дружбе, все то, без чего пастухам невозможно обойтись. Общие интересы и постоянные скитания по чужим местам приучают их к единению, к взаимной преданности. В то же время длительное одиночество располагает к размышлениям, обостряет восприимчивость. И Гугуа, будучи пастухом, много думал о своей сиротской жизни, об унижениях, которых натерпелся от властей, и в сердце его неуклонно росла злоба против несправедливости и притеснений.

Однажды летом Гугуа спустился в село, чтобы принять участие в большом храмовом празднике. Он с утра нарядился в праздничное платье, вручил жертвенного ягненка пастуху, который должен был гнать со всего села овец, предназначенных для общего праздничного котла, и сам направился туда же горными тропами, собираясь поохотиться по пути.

Гугуа достиг остроглавых скалистых вершин Нариани как раз в ту пору, когда заходящее солнце возложило лучистую корону на седую вершину Мкинвари, который гордо глядел с высоты на неукротимый Терек. А Терек в бешеной схватке со скалами расшибался о них, брызгая тысячью струй, прыгая с камня на камень, пенился, то сжимался весь, как кулак, то снова рассыпался росинками и стлался живительным покровом по ароматным, бархатистым, переливающимся нежными красками лужайкам; и слитный гул, полный какой-то величавой торжественности, могуче заполнял окрестность, и гул этот то возрастал и походил на рев разъяренного льва, то переходил в нежный шопот, в зависимости от того, откуда и с какой силой налетал на реку ветер, в каком направлении кружил он по извилистым горным ущельям. Да, это был могучий, величественный гром, порою нежно ласкающий слух.

Гугуа, опершись на свое ружье, глядел, как зачарованный, «а это неописуемое зрелище и наслаждался так, как может наслаждаться этими горами и этим потоком только сын гор.

И вдруг у края неба, над самой отвесной скалистой вершиной, появился тур. Резко устремившись вперед, он так выгнулся, так навис над самой пропастью, что можно было подумать, будто он хочет кинуться вниз. Но благородное животное, в совершенстве владея своими мускулами, сразу окаменело, подставив лоб под охлаждающее веяние ветерка. Неопытному глазу он мог казаться высеченным из камня, так он был неподвижен и так нависал над пропастью. Но вот он мотнул головой, прыгнул на верхушку другого утеса и, легко подобрав все четыре ноги, стал на маленькую, с ладонь, площадку. Оттуда он перескочил на третью, потом на четвертую и принялся резвиться на скалах, от одного вида которых замирало сердце, как бы желая этим показать свою ловкость, силу своих ног.

Гугуа глядел на него и ждал, когда он приблизится на расстояние ружейного выстрела. Но тур продолжал кружить по своим излюбленным местам. Тогда Гугуа осторожно отошел за выступ и обогнул его сверху с подветренной стороны, чтобы зверь не учуял человека. Охотник нагнулся и снова увидел тура, который, видимо, вдоволь нарезвившись, устроился на краю отвеса, подобрав под себя три ноги и вытянув вперед четвертую. Туман медленно полз по вершине этой скалы, он наплыл на тура и наполовину закутал его. Животное вытянуло шею и с наслаждением подставило голову под прохладный, сырой ветерок, всегда сопутствующий туману. Гугуа нацелился, но тотчас же опустил ружье: ему стало жаль в эту минуту, лишать зверя жизни. Однако подул ветер, быстро нагоняя белый, как взбитый хлопок, туман. Мохевец испугался, как бы туман совсем не скрыл зверя, как бы молодой тур-самец не ушел от него. Раздался выстрел, тур подскочил, несколько раз перевернулся в воздухе и обрушился со скалы, но, не достигнув дна расселины, застрял среди камней.

– Еще не одного желаю! – услышал Гугуа возглас у себя за спиной. К нему снизу поднимался казак Павлиа.

– Здравствуй, Павлиа! – весело приветствовал его Гугуа, принимаясь чистить ружье.

– Ловко ты убил тура, ей-богу! Я сам к нему подкрадывался, но, видно, это была твоя доля!

– У меня ружье крымское, семилинейное, – похвалился Гугуа.

– И ружье у тебя хорошее, да и глаз верный!

Павлиа и Гугуа прикрепили к ногам кошки и спустились по крутому, кое-где еще обледенелому спуску к тому месту, где застрял убитый тур… Поднявшись обратно, развели костер из сухой травы, чтобы высоко взвивающийся дым оповестил окрестных жителей о том, что охотниками убит тур, и прославил их. Ведь туры ходят по таким вершинам, которые даже не для каждого горца доступны. Охотники наспех зажарили шашлыки из внутренностей, перекусили и, отдохнув, пошли на празднество.

Павлиа тащил тура за спиной. По обычаям тамошних охотников ему принадлежала доля в добыче, как свидетелю охоты. Они перевалили через несколько гребней и вышли к плоскогорью, замыкавшемуся с одной стороны холмом, на вершине которого, внутри каменной ограды, стояла часовня цверского архангела. За оградой полыхали под ветром знамена. Вся поляна была усеяна народом в пестрых праздничных одеждах. Люди развлекались, собираясь небольшими толпами: в одной плясали под звуки пандури и плеск ладоней, в другой водили хоровод. К нише непрестанно подводили баранов, дека-нозы тут же их закалывали, юноши-подручные свежевали убоину и кидали в общий котел, дымившийся над огромным костром.