— Ну, а как же друзья, единомышленники… Вы не хотите повидаться с теми самыми казаками, которых спасли на Дисномии?

Дед задумался.

— Повидаться было бы, конечно, интересно. Распить пару флаконов «укуса болиголова», в зубы навернуть кой-кому… По старой памяти, так сказать, не со зла даже. Были там у меня умники, которым бы я счас ох и отоварил бы по репе! А с другой стороны я уже нелюдимым сычом сделался, подобрел как-то душой, размяк, что ли. Людей не вижу и слова даже забываю, а знаете как это хорошо! Вот только молитвы постоянно повторяю. Сие очень душеспасительно. Мне ведь уже, почитай, сто девять годков, а возраст всё же не пионерский.

— Да какие ваши годы, господин сечевой атаман! — воскликнул Инквизитор. — Вы ещё отцом будете! У нас в Донской степи такие гендерно-реконструктивные хирурги работают, ух! У вас ещё лет тридцать активной жизни впереди, не меньше!

— А давайте сделаем так, — предложил я, — вы с категорическим отказом не спешите. Мы как закончим тут свои дела-делишки, вернёмся к вам и вы присоединитесь к нашей компании, ежели пожелаете.

Такое решение оказалось воистину соломоновым и устроило всех. Дед Мазай от выпивки повеселел, усевшись подле Наташеньки, принялся толкать её локтями в бока и рассказывать о донжуанских похождениях времён своей молодости. По самым скромным оценкам, речь шла о событиях восьмидесятилетней давности, когда меня ещё даже в проекте не существовало.

— У нас ведь как было, — рассказывал Мазай-Банзай. — Ежели мужчина делает избраннице предложение без смокинга с бабочкой, то всей родне невесты становится ясно, что высокие педагогические цели не достигнуты и над телом жениха ещё предстоит большая работа. Когда я пришёл своей Глафире делать предложение, то разговор её отца со мною оказался очень коротким. Эх-ма! Били намного дольше…

— Вы, дедушка Мазай, стало быть без смокинга и бабочки явились предложение делать? — искренне заинтересовалась Наташа.

— Почему же это? И в смокинге, и с бабочкой. Только Глафира от меня беременная ходила. На восьмом месяце. Я её «зарядил» и улетел… ну, на войну там, или на спецоперацию куда… не помню уже. Короче, смылся. А вернулся, пошёл делать предложение. Ну, вот там-то меня и отрихтовали. Пришлось идти к врачу. Речь не о проктологе, попрошу без инсинуаций!

В общем, дед Мазай-Банзай нас веселил. Народ постепенно отключался, засыпая. Первыми отчалили в страну похмельных грёз Хайри Маус и Сергей Лазо, за ними последовала Наташа, измученная переживаниями сегодняшнего дня. Казаки держались дольше, но и их со временем стала косить усталость.

Я засиделся перед синей лампой дольше всех. Собственно, мне и по статусу было положено составлять компанию сечевому атаману. Когда же, наконец, измученный нашим гостеприимством дед отправился в свою нору спать, я неожиданно для самого себя спросил его:

— Скажите, господин атаман, а место под названием Партаглионе вам часом не знакомо? Может, слышали вы о нём когда-то или встречали кого-то, кто там бывал… А то я смотрел в звёздной лоции: нет такого названия!

— Партаглионе, говоришь? — хитро покосившись на меня, переспросил Мазай-Банзай. — Нет, что такое «Партаглионе» я не знаю.

И выдержав эффектную паузу, добавил:

— Зато я знаю, что такое Бартаглион. И сдаётся мне, что именно о нём-то ты меня и спрашиваешь…

Всю ночь — вернее, всё то время, что мы отвели себе для сна — мне снился Бартаглион. Вовсе не потому, что дед Мазай-Банзай очень хорошо мне его описал, поскольку даже при наличии богатой фантазии довольно трудно описать то место, в котором никто никогда не бывал. Просто рассказ старика о Бартаглионе повернул все мои размышления о загадочном Ксанфе и создателях «машины времени» совершенно в иное русло.

Само это слово, согласно рассказу старика, появилось давным давно — ещё в двадцать третьем веке. Оно оказалось аббревиатурой от фамилий трёх русских физиков-теоретиков — Барташевича, Гликарина и Онегина — предложивших совершенно еретическую для своего времени концепцию строения мира. Согласно их теории, наша Вселенная представляла собою сферу, на поверхности которой располагались все материальные объекты — звёзды, планеты, галактики. Ввиду огромных размеров этой сферы и малой кривизны поверхности, в субъективном человеческом восприятии мир казался плоским и полностью оправдывавшим постулаты евклидовой геометрии. В трансгалактических же масштабах уже работали законы римановской геометрии; Вселенная наша в любой момент была одновременно и бесконечна в том смысле, что не имела начала и конца, но конечна в том отношении, что площадь и объём её были безусловно ограничены. Впрочем, все эти вещи стали очевидны много раньше, ещё до того, как Барташевич, Гликарин и Онегин вообще появились на белом свете. Этих же учёных заинтересовала природа того мира, который мог бы находиться вовне той самой сферы, которую мы традиционно воспринимаем как материальный мир.

Так родилась теория Бартаглиона — мира с особыми физическими свойствами, воротами в который являлись чёрные дыры, другими словами, сверхмассивные объекты, сконцентрированные в небольшом объёме. Согласно постулатам трёх физиков-теоретиков, вещество Бартаглиона могло бы напоминать вещество нашего мира времён так называемой «Планковской эры» эволюции Вселенной. Этот континуум должен обладать одним фундаментальным свойством, которого лишилась наша Вселенная в момент зарождения, а именно — отсутствием гравитационного, а также сильного, слабого и электрослабого видов взаимодействий. Строго говоря, Бартаглион должен напоминать вещество нашей Вселенной до момента «Большого взрыва» и в первые десятимиллиардные доли секунды с начала этого процесса, другими словами — до того, как появилось время. Ведь, как известно, появление понятия «время» и разделение вещества и антивещества произошло вовсе не одномоментно и отнюдь не сначала Большого взрыва, породившего нашу Вселенную.

Сколь я мог понять из весьма путаного рассказа деда Мазая-Банзая, Бартаглион должен был обладать свойствами совершенно необычными с точки зрения живущего в нашей Вселенной человека. Там не существовало атомов, а время было обратимо, другими словами, оно не имело однонаправленной заданности течения, характерной для нашего мира. В любой момент времени в мире Бартаглион можно было оказаться в любой его точке: пространственные перемещения не имели там протяжённости подобно тому, как в нашем мире не имела протяжённости во времени передача давления в идеальном газе.

Все рассуждения трёх физиков-теоретиков имели характер хотя и небезынтересный, но всё же весьма абстрактный, поскольку ни при каких условиях материальный объект нашего мира не мог попасть в Бартаглион: при попытке опуститься под гравитационный радиус чёрной дыры он неизбежно оказался бы разорван приливными силами. Сверхсветовой прыжок, осуществляемый при помощи хронотипического двигателя, являлся своеобразными «проколом» Бартаглиона. Тогда космический корабль из нашей Вселенной попадал в другую часть нашей же Вселенной как бы срезая кривизну пространственной сферы подобно тому, как хорда срезает дугу окружности; при этом остаться в Бартаглионе материальный объект нашего мира никак не мог.

В целом, теория субатомного мира, лежащего рядом с нами и при этом вне нашего времени и вне нашего восприятия, казалась интересной, но абсолютно абстрактной и лишённой практического смысла. С течением столетий изыскания трёх физиков-теоретиков оказались позабыты, подобно теории Лесажа о гравитационных частицах или предположению Хойла о существовании «поля отрицательного давления», а также же множеству других оригинальных идей. Во всяком случае ни я, ни прочие казаки, заканчивавшие учебные заведения на пороге тридцатого столетия, ничего о Бартаглионе уже не знали.

Как бы там ни было, всю ночь в своём сне я метался по Баротаглиону, оказавшемуся, почему-то, туманом зелёного цвета и старательно отстреливал злобных альбиносов. Отчего-то я решил, что они враждебны мне и казачеству в целом; так надо ли говорить, что месть моя во сне оказалась ужасна?