— Значит, тебя тоже чуть не похоронили?

— Видишь дырку? — дед указал пальцем на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся кожей. — Это память о Сталинграде. Внутри, над самой мозговой оболочкой вращаются три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них — и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.

— Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти от этих осколков…

— Куда, глупыш? — дед ласково потрепал меня по стриженой голове. — Замедлить время — то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у «особистов». А там разговор короткий. В лучшем случае — лесоповал.

— Зачем же ты лез в самое пекло?

— Война на своей земле это личное дело каждого рысича, — хмуро сказал дед. — Есть вечный вопрос: кто, если не я? Мы ведь с тобой воины света. Порядочность, честь, чувство долга — это его источник. К тому же, есть у меня такая способность, дар сыше: восстанавливаться. Регенерировать мертвые клетки, насколько это возможно. И выживать даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно.

Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога стремилась вверх долгими тягунами. Мы ночевали в поле, пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом, все кажется замечательно вкусным. Домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито. В сельмагах, встречавшихся на пути, мы покупали хлеб и табак. Рыбу и зайцев добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром хватал руками жирных неповоротливых карпов и небрежно бросал на берег. Я прятал улов в мешок из толстого джута и перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не засыпала. Зайцы попадались в силки из рыболовной лески. Так что доехали, нисколько не похудев.

Лыску поставили на подворье у бабушки Оли — дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши — нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, о повседневном житье бытье…

Я вышел во двор. Огненная черепаха солнца устало клонилась к высокому горизонту. Где-то внизу шумела река, и шум этот, кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали большие деревья. Они как за жизнь цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия — до самой вершины. Чуть выше под облаками парили орлы. Правый берег был более пологим и низким, с вырубленной человеческими руками гигантской нишей, Нечто вроде тоннеля в разрезе. Там, как раз, деловито пыхтел паровоз «кукушка». Он тащил за собой столь же маленькие игрушечные вагончики. Кавалькада время от времени скрывалась за брызгами летящих через нее водопадов.

Вышла бабушка Оля и позвала меня «вечерять». Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время, отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплее, взяли с собой удочки, хлеб и немного картошки. Дед раздобыл где-то фляжку солдатского образца и наполнил ее жидкостью из бочонка.

Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до самого ущелья, вдруг обернулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось — у меня сбивалось дыхание. Идти по обочине дед не рискнул: в горах не бывает сумерек, сразу — ночь.

— Ты придешь сюда в следующий раз уже без меня, — сказал он останавливаясь, чтобы я перевел дух, — так что запоминай ориентиры. Даже если твой путь проляжет по другой стороне ущелья, они пригодятся.

— Ты уверен, что я сумею стать настоящим Хранителем… вместо тебя?

— Сомневаюсь, — дед тяжело вздохнул, — рано тебе еще. Да только куда деваться?

Еще он хотел сказать, что долго не проживет, но не сказал.

— А кому же последний сможет передать что-нибудь, если он — распоследний последний? — Вопрос получился каверзным. Я задал его, чтобы отдохнуть, потянуть время и отвлечь деда от тяжких мыслей.

И он это понял:

— Ты оставишь все, что мы сохранили людям.

— Как оставлю? Брошу в почтовый ящик?

— Это будет нескоро. Накануне Утра Сварога. Жизнь к тому времени подскажет, как.

— Очень нескоро?

— Сам посчитай: день Сварога начнется ровно через двести сорок семь лет по земному календарю. А когда придет утро, — это, брат, зависит только от одного человека — от тебя.

— А если со мною что-то случится, знания не исчезнут? — со страхом спросил я.

— Не говори глупостей! — дед ни с того ни с сего рассердился. — Не для того двенадцать поколений Хранителей несли это Знание сквозь долгую ночь. Если бы ты мог только представить, сколько людей на земле родилось и сколько еще родится, только лишь для того, чтобы вовремя тебя поддержать!

Мой рот раскрылся от изумления:

— Люди рождаются ради меня? Ради меня одного?!

— Я не совсем правильно выразился, — теперь уже дед прислонился к скале, присел поудобней на корточки и закурил. — Видишь ли, Тошка, все в мире взаимосвязано. Люди приходят в него, рождаются и живут, чтобы исполнить свою данность на этой земле. А по большому счету, и наша планета и звезды вокруг нее — единое игровое пространство. Есть только две силы, способные осмысленно двигать фигуры на этом пространственном поле — два разума, два интеллекта, схлестнувшиеся в ежесекундной борьбе. Разные принципы у этих бесконечно великих игроков, но очень похожие способы ведения борьбы без сроков и правил, где каждый ход просчитан и точен, потому что необратим. Они переплетаются, плавно перетекают друг в друга и даже, бывает, представляют собой единое целое, причем, не в каком-то одном месте, а во многих одновременно. Тот, что выше — это Явь, Добро, а тот, что сейчас царит на Земле — Навь, Вселенское Зло. Только это вовсе не значит, что первый исповедует добро и только добро, а другой, соответственно, зло. Когда действия просчитываются на миллионы ответных реакций вперед, все средства борьбы хороши. Они воздействуют на инстинкты людей, на их подсознание, моделируют ситуации, заставляющие конкретного человека совершать те или иные, необходимые им поступки. Иной потом разводит руками и чешет в затылке: «Сам не пойму, для чего я так поступил? Наверное, Бес попутал…»

В разверзшейся пасти ущелья каждый звук порождал долгое эхо. Я сидел на коленях у деда, зарывшись лицом в пропахшую дымом фуфайку, и совсем ничего не боялся. Даже этой волшебной сказки.

— Жизнь – игра. Но каждый живущий уверен, что свободен в своем выборе, что сам совершает свои поступки.

— Но ведь люди разумны. Неужели никто ни о чем не догадывается?

— Кхе, — дед кашлянул, а может быть, засмеялся. Он старательно раскурил, погасшую было, папироску. Потом почему-то выплюнул и достал из пачки другую. — Человек слаб. Он мнит себя главной фигурой. Эпицентром, вокруг которого свершается то, что действительно достойно внимания. Ну, скажи, о чем они могут догадываться, если даже Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания так до их пор и не понял, почему он сейчас не с мамой, а здесь?

Это был удар ниже пояса. Я обиделся, хотел даже заплакать.

— Не журись, — успокоил дед, — сегодня ты сам все поймешь. В каждой жизни есть внешняя логика и внутренний стержень. Различить их порой невозможно. Вот, например, одному из Великих, для каких-то далеких целей однажды потребуется, чтобы Колька Петряк, стал главным редактором на краевом радио.

Я засмеялся в голос:

— Ничего у него не получится. Колька хочет стать космонавтом.

— А кто его будет спрашивать, если другого Великого такой вариант тоже устраивает? Уж поверь мне, найдется способ. Влюбится Колька в Таньку Митрохину, и поедет с ней за компанию, поступать в институт. Что, невозможно такое?