С какой новостью пожаловал? - резко спросил своего камердинера король. Даже во внешности Мариньи было нечто искусственное. Его лицо, казалось, слепили наспех. Никаких тонких благородных черт. Грубая работа. Сначала прилепили большой кусок глины к туловищу - получилась голова, а затем палочкой обозначили рот, дырки для глаз, налепили нос и уши. Филипп так ждал кого-нибудь, чтобы сорвать на нем свой гнев за собственное бессилие, что в душе очень обрадовался появлению своего слуги, своего маленького Голема. "Может быть, он действительно из глины? - подумал король. Интересно, что произойдет, если я ударю его сейчас палкой? Наверное, рассыплется на мелкие кусочки".

Король молча начал обходить Мариньи слева. Палки под рукой не оказалось и поэтому пришлось взять меч. В этот момент Филипп действительно был уверен, что его камердинер создан из глины, что он результат колдовства и больше ничего. И если ударить эту ожившую фигурку по голове острым андалузским мечом, подарок короля Хайме II, то вместо крови в воздух поднимется лишь пыль. Да, это он, король Франции, создал из праха много подобных человечков, злых кукол, готовых на все, как джины из восточных сказок, о которых рассказывали ему ещё в детстве крестоносцы. Этих рыцарей, вернувшихся из далекой Палестины, было много при дворе отца и особенно, как рассказывали очевидцы, при дворе деда. Они играли с будущим наследником престола. Филипп любил запускать руки в их нечесаные бороды, любил этот удушливый запах пота, исходивший от их тел, но, главное, любил их бесконечные рассказы. Больше всего маленькому Филиппу нравилось слушать о том, как первые крестоносцы вышли к берегу Мертвого моря, которое поразило их плотностью своей воды, твердой, как парижская мостовая, и на которой можно было держаться, словно пробка. Вода эта обладала невиданными лечебными свойствами. И она, наверняка, могла бы исцелить его милую Жанну...

Но крестоносцы проиграли битву и оставили сказочную Палестину с её заколдованным Мертвым морем, с её голубым небом, низкими горизонтами и с её Богом, который теперь не так благосклонен к царственному роду Капетингов. Разве им можно простить такое предательство? Они обманули, они предали его, Филиппа, предали первую детскую любовь. Любовь к далеким странам, к сказкам Востока, к славным подвигам деда, короля Людовика, прозванного Святым. И остался теперь в воспоминаниях лишь удушливый запах пота, да ощущение грязи, неудобства и высохшей глины, из которой приходится творить мерзких уродцев. Если Бог оставил королевство, то теперь королю надлежит взять на себя его функции и творить "новых людишек".

- Увы, Сир, я явился к Вам с плохой новостью, - осмелился произнести Мариньи и тем самым вывел короля из опасного забытья.

А разве есть новость хуже, чем та, с которой прево осмелился прервать мой ужин? - произнес Филипп и поставил тяжелый меч на прежнее место.

Есть, Сир. - с облегчением выдохнул Мариньи.

Говори. Я слушаю.

Бунтовщики сильнее нас, сильнее королевской гвардии. В любую минуту они могут ворваться во дворец.

Филипп пристально смотрел на своего камердинера, но не видел его сейчас. Перед его взором вновь предстали видения. Это было поле боя. Король ясно узрел величественную фигуру своего знаменитого деда в безнадежной битве при Мансуре. Дед был бледен, измучен дизентерией до такой степени, что вынужден был вырезать сзади штаны, дабы не терять времени в битве. Коричневая жижа не переставая стекала по исхудалым ляжкам будущего святого. Филиппу даже показалось, что в нос ударил сильный запах испражнений. Увидел Филипп и графа де Суассона, который не переставая размахивать двуручным мечом, и прикрывая спину Людовику, выкрикнул своему товарищу Жуанвилю: "Сударь, пусть вопят эти канальи, но клянусь Господом, мы ещё будем вспоминать об этом дне в дамских комнатах!"

Какое величие! Какое благородство даже в этих испражнениях святого! Но это Тамплиеры, это все они! Они предали святой крест, предали дело, ради которого дед перенес страдания сарацинского плена, позор и унижение!..

Вам надо немедленно оставит дворец, Сир, - вновь произнес Мариньи, пытаясь обратить на себя внимание.

О чем хлопочет этот карлик? Что ему надо? Это я наплодил их, мелких людишек. А все потому, что не осталось уже тех, кто отправился с дедом в безнадежный крестовый поход. Не надо никакой королевской гвардии. Надо лишь воскресить хотя бы десяток тех рыцарей, что дрались с моим бедным, моим больным, моим святым дедом в той битве. И эта чернь у королевских ворот в полной мере вкусила бы, что значит царственный гнев одного из Капетингов!

Бегство с поля битвы - позор для солдата! - произнес вслух король, выходя из забытья.

И Мариньи понял, что начиналась обычная игра. Королевский камердинер как раз отличался тем, что иногда ему удавалось прочитать некоторые из мыслей своего повелителя. Наверное, именно этого умения сейчас от него и ждали. Попасть в цель следовало с первого выстрела. Второго шанса просто могли не предоставить. Быстро произнеся про себя "Pater Noster", Мариньи выстрелил, то есть произнес:

Но мы имеем дело не с армией, Сир. Мы имеем дело со стихией, ибо слепой гнев толпы подобен стихии.

Короли - помазанники Божьи. Бояться стихии им не подобает. Ибо сказано в писании, что без воли Господа и волос не упадет с головы избранного.

Уговаривай, уговаривай своего короля, камердинер! Не бежать же мне, в самом деле, поджав хвост, от своих подданных. Давай, Мариньи, я жду. Толпа, наверняка, уже ломает королевские ворота.

Да, но святые отцы утверждают, что человек все обязан сделать, чтобы спасти свою жизнь.

Нет этого у святых отцов. Мой милый карлик, мой маленький глиняный Голем, тебе просто не хватает благородства души, и ты готов произносить всякую чушь, лишь бы оправдать собственную трусость.

- Короли, Сир.

И что же?

Короли...

Да, короли.

Они то же люди.

А за это, дорогой, обычно рубят голову, причем публично.

А, вспомнил. Короли обязаны прислушиваться к голосу Разума.

И что же?

И поэтому, Сир, если мы сейчас же не покинем Лувр, то я боюсь, что бесценная жизнь Ваша будет подвергнута смертельной опасности.

Сказано плохо, неубедительно, но большего от тебя и ждать не приходится. Время величия прошло. Знаешь, как сообщили моему деду о смерти его родного брата графа д'Артуа, погибшего в битве при Мансуре?

К сожалению, мне это не известно.

Маленький, ничтожный человек. Даже если бы ты и знал, то постарался бы забыть. От таких ярких слов твоя глиняная душа дала бы трещину. На вопрос Людовика Святого, что стало с его возлюбленным братом, рыцарь Анри де Роннэ ответил: "Известия хорошие, мой государь, ибо уверен я, что граф д'Артуа в раю пребывает". А король сказал: пусть благословен будет Господь за все, что ему посылает, и на глаза ему навернулись слезы.

Сир, нам надо уходить.

Идем, карлик, идем. Меня все равно защитить некому. А заодно заберем и двух моих братьев, а то к утру не они уже будут закусывать, а ими с удовольствием позавтракают те, кто изо всех сил рвется сейчас посмотреть на внутреннее убранство Лувра.

Маленький нормандский буржуа, которого до того, как стали называть Мариньи, имел имя Портье, сам проложил себе дорогу к трону и преданнее пса у Филиппа не было. Да, он был созданием короля, да, его предки не участвовали ни в одном из крестовых походов. Когда дед Филиппа проливал кровь и мучился дизентерией в египетской пустыне, дед Портье торговал и наживал капитал. Но кто выкупил Святого из сарацинского плена, кто смог заплатить огромный выкуп за всех оставшихся в живых крестоносцев, который был равен 2000 турских ливров? Народ Франции. Такие вот карлики, как дед Мариньи. Это они, навозные жуки, выращивали виноград, давили вино, сеяли хлеб, торговали и постепенно скапливали монета к монете нужную сумму, которую надо было выплатить за любимого в народе короля. Сама государыня, королева Маргарита, и королева мать, Бланка, обратились за помощью к людям с "черными ногами", и пожертвования потекли дружными ручейками, постепенно набирая мощь и напор бурной горной реки, волны которой и вынесли короля-неудачника к берегам родной Франции. Для Мариньи путь Филиппа Красивого был его собственной жизненной целью. Он предлагал королю вступить в союз с городами Франции, дабы успешнее воевать со своеволием крупных феодалов. Филипп, прислушиваясь к советам камердинера, запретил все междоусобные распри, а также чеканку денег, которая до недавнего времени практиковалась почти при каждом дворе влиятельного барона. Мариньи любил своего короля, но любил по-особому. Так любит руки мастера податливая глина, которой придают определенную форму. Да, для короля эта форма казалась уродливой, словно деревенский горшок, который вынули из печи. Но то, что плохо для короля, не всегда плохо для обычного смертного. Лучше быть горшком в руках властителя, чем куском грязи, о который каждый может вытереть ноги.