Магистр умело вел это довольно хлопотное и сложное совещание. Как самый старший по званию он обязан был следить за тем, чтобы ни один пункт устава ордена не был пропущен. Тамплиеры как и все люди далекого средневековья придавали этикету религиозное, литургическое значение. То, что для современного человека могло бы показаться мелочью, для них, людей прошлого, наделялось особым сакральным смыслом.
Въезд в Париж для собравшихся был равен въезду Христа в Иерусалим. Надо учесть было каждую деталь как при создании знаменитой фрески на библейский сюжет. Из тщательно продуманных мелочей создавался определенный символический текст. Для человека средневековья не книга была основным источником информации, а символы, запоминающиеся детали жизни, которые он в своем сознании связывал в некий текст и по-своему растолковывал его.
Своим торжественным въездом в Париж Тамплиеры писали послание королю. Это послание должно было быть не дерзким, но твердым, и в нем, прежде всего, должно было ощущаться чувство собственного достоинства тех, кто по праву мог назвать себя автором этой ненаписанной страницы. Глазами своих подданных король обязательно прочтет предложенную его вниманию живую страницу, составленную из фигур рыцарей ордена навсегда утерянного в далекой Палестине Храма. Перед ним провезут такие деньги, столько золота и серебра, сколько и не снилось алчному и вероломному Филиппу Красивому, а там - будь, что будет. Судьбе всегда надо бросать дерзкий вызов как в памятной битве при Аскалоне.
Ближе к вечеру, когда солнце клонилось к закату, рыцари вошли боевым строем в город, который сразу же показался им неособенно дружелюбным.
Впрочем, небо было ещё ясным, в воздухе чувствовалась вечерняя прохлада, а лучи заходящего солнца делали позолоченными стены домов и слегка красными лица любопытных. В этом Магистр прочитал для себя и своих подданных добрый знак.
Толпа встретила Тамплиеров гробовым молчанием. Впервые воинов Христовых увидели в таком количестве на улицах Парижа. Молчаливые, мрачные, с красными крестами на груди и спине, символизирующими мученичество, и с белыми шарфами на поясе, которые должны были говорить о сердечной чистоте помыслов тех, кто ехал сейчас по городу, всадники чинно двинулись по узким улицам. Казалось, их лица были абсолютно бесстрастными. Ни один из них даже случайно не бросил неосторожного взгляда в сторону красивой женщины. Бороды их были нечесаными, волосы коротко стриженными, а рука каждого твердо сжимала железную узду, и ни одна лошадь не сбилась с общего ритма, не нарушила общий строй.
И вдруг толпа словно по команде ахнула от удивления. Вслед за рыцарями на мулах ехали рабы-эфиопы. Вид этих совершенно черных людей поразил каждого. От неожиданного звука затанцевала лошадь крайнего рыцаря, но он тут же смог справиться с ней, и все вернулось к прежнему чинному ритму. Тамплиеры медленно приближались к своей знаменитой Башне. И когда до места оставалось совсем немного, напряженное молчание толпы было неожиданно взорвано веселым перезвоном, который начал доноситься со всех колоколен церквей Парижа, принадлежащих ордену. Толпа, словно выйдя из оцепенения и поняв, наконец, что ей следовало делать, начала выкрикивать нестройные приветствия и креститься. Напряжение спало, и воины ускорили шаг своих скакунов. Запоздалое признание заслуг ордена со стороны тупой людской массы все-таки состоялось. Всадники воспрянули духом. Все как один они выразят сегодня благодарность капелланам и простым звонарям братства, которые так умело смогли выйти из неловкого положения. Толпа нуждается в мудром пастыре, толпой следует управлять, и если надо, то и выколачивать из неё нужные чувства.
Рыцарь, который ехал рядом с Магистром, развернул под оглушительный веселый перезвон свой орофлам и поднял его высоко над головой, дабы каждый из собравшихся зевак мог прочитать следующие слова: "Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam" ("Это не мы, Господи, не мы, но Имя Твое покрыто славой"). Теперь собравшиеся праздные горожане уже в едином порыве все как один выразили в общем вопле свое восхищение перед нагрянувшими в их город крестоносцами. Париж пал без боя. Казалось, у воинов Христа никогда не было подобной бескровной и полной победы за всю историю ордена. Лишь де Моле, словно предчувствуя скрытую опасность, не придавался веселью, а упрямо смотрел вперед, будто не замечая призрачного воодушевления.
Филипп Красивый ждал Тамплиеров уже давно. Он расспрашивал своих приближенных о всех мелочах этой выдающейся процессии, и послание было им понято именно так, как того хотели Храмовники.
III
БУНТ
В один из вечеров Шарль де Валуа и Луи д'Эвро ужинали в королевских покоях со своим царственным братом Филиппом IV, прозванным красивым. Вряд ли когда-либо удастся воссоздать точный облик короля Франции, однако современники единодушно считали его статным красавцем, бледнолицым и светловолосым. Он был прекрасным рыцарем и охотником. Бернар Сэссе, епископ Памье, которому пришлось сурово поплатиться за свои слова, сравнивал короля с совой. Эту птицу в древности другие пернатые избрали свои царем из-за её необычайной красоты, хотя на самом деле сова оказалась птицей совершенно никчемной. Епископ утверждал далее: "таков и наш король, который красивее всех на свете, но только и умеет, что пялить глаза, как сова".
Анонимный автор критиковал короля за то, что тот окружил себя "вилланами", т. е. ворами и бандитами всех мастей, людьми, которые уже по природе своей жестоки, испорчены и злобны. Справедливость, по мнению этого человека, и не ночевала во дворце, потому что король почти все свое время проводит на охоте.
Другие же современники Филиппа IV, напротив, его идеализировали. Гийом не Ногаре, чье возвышение и последовавшее за ним благосостояние почти полностью зависели от королевской милости, говорил следующее о короле: "Он всегда строг и целомудрен - как до брака, так и вступив в него - и всегда отличался особой скромностью и сдержанностью как в облике своем, так и в речах, ничем не проявляя ни гнева своего, ни неприязни к кому-либо, и всех любил. Он - воплощение милосердия, доброты, сострадания и благочестия, истинно верующий христианин".
Следует признать, что этот монарх был центральной и управляющей силой в королевстве. Ближайших помощников он выбирал себе сам, и за все годы его правления ни один из них не играл в делах Филиппа первую скрипку, подменяя его самого. Пресловутое "равнодушие" и некую отчужденность Филиппа IV можно, видимо, воспринимать как умышленную попытку соответствовать облику "христианнейшего" короля, каковым считался его дед Людовик Святой, любимый в народе. Король Франции был прекрасным актером, который умел создать о себе нужное впечатление среди своих подданных. Недовольных было слишком мало, и Филипп умел усмирять их недовольство.
После смерти своей супруги, королевы Жанны, Филипп полюбил проводить вечера в кругу своих близких. За столом в такие часы всегда царило согласие. Одно блюдо сменялось другим в соответствии с этикетом. Стольник, прислуживающий братьям, сам догадался, что настала минута задушевного разговора, и тихо удалился, прикрыв за собой тяжелые двери, ведущие в пиршественный зал. После равномерного позвякивания посуды и дорогих бокалов наконец-то воцарилась почти полная тишина. Лишь слышно было, как время от времени потрескивают дрова в камине. Какое-то время Филипп наслаждался этой странной полутишиной, глядя на огонь и на искры, взлетающие после каждого резкого щелчка в воздух и падающие на каменные плиты у камины. Король любил смотреть на огонь. Пламя с его непредсказуемостью доставляло ему истинное наслаждение. Прекрасно осознавая, насколько душа его отягощена грехами, Филипп словно пытался представить себе то пламя, которое, скорее всего, ждало его после смерти. Пожалуй, так не следовало поступать с папой, не следовало избивать наместника Бога на земле как простого смертного. Равно как и не следовало подсылать к другому понтифику наемного убийцу с отравленными ягодами. Эти и многие другие деяния уже давно занесены в Божьи книги, и их никогда не загладить, не изменить. В короле, как и во многих людях его эпохи словно боролись два человека: один из них был подчеркнуто религиозен, а другой изо всех сил сопротивлялся этим узам, этим веригам, сковывающим его свободу. Будучи, может быть, самым большим грешником своей эпохи, человеком, поднявшим руку на самого наследника святого Петра, которого ещё Христос оставил после себя среди людей, Филипп Красивый отличался при этом необычайной набожностью. Четыре дня в неделю он постился и сидел только на воде и хлебе. Любил раздавать милостыни и служить заупокойные мессы по каждому своему подданному, скончавшемуся либо своей смертью, либо от руки палача по приказу самого Филиппа. Все помнили, как в разгар одной из битв с англичанами король Франции вдруг покинул поле чести, чтобы отстоять мессу в соседней церкви. Люди гибли, проливали кровь, а монарх так и застыл, погруженный в свой бревиарий. Свита, которая ожидала его, не слезая с коней, начала заметно волноваться. Время для молитвы было выбрано крайне неудачно. Бой продолжался, и англичане в любую минуту могли предпринять контратаку и захватить короля, находящегося в молитвенном экстазе. Наконец решили послать одного из сенешалей, чтобы тот предупредил Филиппа об опасности, его подстерегающей. Но Филипп спокойно продолжал читать свои "Pater Noster", не обращая внимание на нетерпение свиты и посланника.