И вот теперь, когда все уже случилось - Марина переехала к нему, и у его мамы синусовая кардиограмма, я, надо же, наконец, признаться, не воспринимаю это как окончательно захлестнувшее. Я отламываю от крепенькой сыроежки кусок толстой ножки, чтобы посмотреть, не червивая ли, кошусь на Марину.

Я помню, как мы стояли с ней у окна в школьном туалете. Марина курила и вдруг сказала: - Вчера я стала женщиной, это очень больно... - Я во все глаза на нее смотрела, а она покровительственно улыбнулась. Что такое всегда было во мне, зачем ей вечно надо было показывать именно мне свое превосходство? Что такое было и в ней, почему я всегда хотела, но не могла от нее отлепиться? Я вышла за Алика, родила, развелась, у нее сменялись странные красавцы в "Жигулях", модные дедушки на "Волгах", я спрашивала, она кривилась, говорила "дерьмо", не называла он так лишь Тольку Федоренко.

- Брать мне замшевое пальто за пятьсот? - советовалась одна из объектовских девиц, и все сокрушенно цокали: - Такие деньги, непрактично, не бери, а Марина безапелляционно заключала: - Конечно, брать, живем-то один раз!

- Маринка, у тебя такой бюст, как ты влезаешь в сорок четвертый? спрашивали ее. - Просто у меня очень узкая спина! - убежденно заявляла она с такой значительностью, будто объявляла, наконец, конструкцию работающего вечного двигателя.

Все это бесило меня, я думала, может, от зависти, но в глубине души знала - нет, просто мы по-разному живем, верим в разные вещи: я вечно ищу себе цели и смыслы поглобальнее, Марина убеждена, что все вокруг - для нее, и пытается и никак не может выбрать среди этого всего самое подходящее. И почему-то каждую из нас выводит из себя иная точка зрения - Марина тоже необъяснимо бурно взорвалась однажды, когда я с невинным любопытством приподняла и потрогала волан ее фирменного коротенького платья. - А если я? - вдруг со злобой дернула она вверх мою вполне традиционную юбку, я отскочила, оглянулась, постучала по лбу.

Наверное, каждая из нас не до конца уверена в своей правоте, потому нам и не расстаться, мы жадно наблюдаем друг за другом, а теперь вот она будет жить у Саши. Я останавливаюсь в своем грибном круженье, подымаю голову, смотрю на нее сквозь паутину сухих еловых веток и первый раз спрашиваю: Ну, и зачем? - Знаешь, Надька, - сразу поняв, отвечает она, - запретили мне аборт, слишком было много, а, главное, перед этим только что был. И, вообще, не грех и мне обзавестись, - она тянется, ломает лезущий в глаза сук.

- А Сашка тебе зачем? - спрашиваю я.

- А куда я с дитем и мачехой в коммуналке? - удивляется она. - Да и названье это "мать-одиночка" - сплошное сиротство, поживу пока, бывает дерьмо и похуже...

Это все она произносит с вызовом, специально, чтобы спровоцировать меня высказаться. Я поворачиваюсь, быстро шагаю к дому.

Сашу мы видим уже из окна. - Вот он! - вздрагиваю я от Марининых слов. Он идет очень быстро, куртка нараспашку, чуть не бежит, что-то там, наверное, еще случилось.

Он входит, кидает куртку, не здороваясь даже с Кимом.

- Так вот, Петров, идите, подпишите акт! - тонким голосом заводит Ким. Саша будто не слышит, быстро идет за свой стол, открывает ящик, вынимает бумаги, роется, находит какой-то лист с формулами, смотрит.

- Оглох что ли? - с любопытством спрашивает Бенедиктович. Ким удивленно глядит из-под очков.

Саша поднимает голову, вроде, замечает Кима, соображая, морщит лоб - не может, наверное, понять, что еще надо этому.

- Петров, ты меня понял, иди акт подпиши! - предлагает Ким уже сурово. - Какой акт? - в недоумении спрашивает Саша. Ким с Бенедиктовичем возмущенно раздувают щеки, и в два голоса начинают причитать на тему, как Саша может еще спрашивать, когда об этом знает весь объект! Это для них, как для двух старых сплетниц - важнейший аргумент. Саша слушает, начинает краснеть признак того, что сейчас он их что-то такое скажет: Саша всегда в ответ на хамство сначала краснеет, потом, набычившись, бросается отражать, как затравленный, неловкий неумеха-гладиатор:

- Я что-то не пойму, Петров, - еще раз повторяет Ким.

- А иди ты на ...! Будешь еще тут! - с неожиданной злостью восклицает Саша и опускает голову в расчеты. Толька одобрительно крякает, Марина в недоумении смотрит, я - тоже, никогда Саша при всех не ругался. Бенедиктович, побурев от негодования, рубит кулаком по столу: - Ладно, пошли, Николай Иваныч, в другом месте мы! ... - Ким не привык к такому обращению, он даже ничего не может сказать, или это восточная сдержанность еще не обдумал, что будет делать.

Они уходят, я спрашиваю: - Что там было-то? - Да, - неопределенно поводит Саша плечами. Толька встает, выходит; следом, поджав губы, Марина.

- Что? - спрашиваю я.

- Он показал статью Фрезера - помнишь, у которого аналог. Если так, как в статье, считать коэффициенты, у нас будут совсем плохие характеристики.

- Он дал тебе?

- Помахал перед носом, статья непереводная, журнал ему нужен.

- Что будешь делать?

- Поеду в город, в Публичку, закажу.

- Прямо сейчас?

Саша кивает, берет куртку. Я соображаю - сейчас он еще и самовольно уйдет с работы, полезет в дырку в заборе - через проходную сейчас не выпустит охрана, до конца работы еще далеко.

- Может, подождешь уж до конца? - просительно щурясь, предлагаю я. Ким ведь озвереет...

- Пошел он... - говорит Саша, и я вижу, ему совсем уже все равно.

- Постой, я провожу до дырки, - говорю я тогда, быстро натягиваю куртку, и мы идем по коридору мимо курящих Тольки, Марины, Бенедиктовича. Куда это? - летит вслед Бенедиктовичев окрик, но дверь хлопает, мы вприпрыжку сбегаем под горку, углубляемся в лес, прыгаем по кочкам через болото, сворачиваем по тропинке направо. Мы идем быстро, мелькают стволы берез, еловые ветки, черничник, под ногами кое-где грибы, вот и забор, проволока, дыра. Мы останавливаемся. Он поворачивается ко мне, взгляд его отчаянный, в глазах - слезы. Он хватает концы воротника моей куртки, сжимает их кулаками, спрашивает: - Ты-то хоть понимаешь?

Я молчу, потому что не все я понимаю. Он ждет, что я отвечу, но я думаю, неужели, когда Федька вырастет, с ним тоже может случиться что-нибудь такое?

- О чем ты думаешь? - спрашивает он.

- О Феде, - отвечаю я, и он опускает голову.

- Прости, - говорит он, отпуская мой воротник. - Если Тузов прав, значит, вообще, все зря, тупик, мне и раньше казалось, у тебя нет такого чувства?

- Было, ты же знаешь, - улыбаюсь я. - Было и прошло, и ты помог.

- А сейчас? - спрашивает он.

- Сейчас я еще не поняла, - говорю я.

- Слушай, Надя, - вдруг решительно говорит он, беря меня за руку. Но в этот момент шуршат кусты, мы оборачиваемся, из-за дерева появляется самая толстая объектовская охранница, за нею - Ким - когда успел выследить! Стой, буду стрелять! - орет охранница, и в правду, хватаясь за кобуру.

- Петров, стой! - вопит Ким, но Саша уже перемахнул забор, Саша уже скрывается в лесу, только щелкают на его пути сучки и ветки.

Я возвращаюсь в дом под конвоем, как арестантка, только что руки не за головой. Составляется докладная записка, Ким читает вслух, шипит Бенедиктович, Толька Федоренко, хмурясь, кусает ногти, лупит глаза Марина, Семеныч огорченно качает головой. Звонят Тузову, звонят в город, в режим. Дело затевается крутое, но идет оно у меня мимо сознания. Почему-то все сжалось внутри, я слушаю не их, а как где-то на цепи лает и воет объектовская собака.

Я подписываю все бумаги, киваю, соглашаюсь, что тоже пыталась бежать и была задержана. Я не слышу половины из всего, что они говорят, отвечаю потом как-то Марине, Тольке. Нас везут домой, мы долго стоим на платформе, что-то с электричками, говорят приехавшие на встречной люди, кое-кто идет по шпалам до автобуса. Тепло, но мерзнут руки, мне надо скорее добраться домой, скорее позвонить. И когда мы подъезжаем к первой остановке, и мужчина напротив говорит соседу, показывая за окно: - Где-то здесь сегодня задавило парня, попал между поездами, - я срываюсь, выскакиваю в уже задвигающуюся дверь, бегу назад по платформе до края, смотрю на заворачивающие в лес пустынные пути и, припав к барьерчику, висну. - Надежда, ты что? - слышу голос Тольки Федоренко.