Десять минут по лесной дороге мимо теснящихся на косогорах сосен, мимо лесного озера. Автобусы подъезжают к железным воротам, за которыми пространство под названием "объект 31". Толпа скоро потянется по уводящей в поле широкой дороге, ее проводит указатель с надписью "дом No1". Игорь Бенедиктович с Шурой, Толя, Иван Семеныч, Марина, Саша, я свернем по лесу налево по стрелке "дом No2".

И вот одноэтажный домик - длинный коридор, комнаты, набитые техникой здесь и машины, и приемники, и самописцы. Иван Семеныч, не раздевшись еще, сразу идет на кухню - крошечную комнатку с электроплитой - поставить чайник. Бенедиктович, увидев, говорит: нет, чтоб так вот сразу за работу - ох, разгильдяи! Но в голосе его нет металла - скорее ворчливое умиротворение - и Иван Семеныч, чувствуя, добродушно улыбается и бормочет: надо, надо чайку.

И скоро мы все сидим с чашками в машинном зале. Сколько шумных чаепитий здесь было, когда на призывный клич Ивана Семеныча из всех концов сходились с чашками, выкладывали на стол и двигали к середине кто кулек с пряниками, кто пирожок, рассаживались на стулья, на приборные стойки, пили чай. Сейчас мы сидим и молчим, только потрошим остатки Марининых свадебных тортов, неторопливо подливаем чаю. Иван Семеныч так и светится от радости, надеется, значит, поговорить с народом. Сейчас чаепития стали затягиваться, раньше было всегда некогда, с утра чай пил тот, кто не завтракал, на скорях, ну, и конечно, Иван Семеныч. Сейчас чай пьют все, сидят долго, лениво перебрасываются фразами, и Саша тоже сидит, рассматривая табло синхронометра, ковыряя какую-то зазубрину.

- Вот, Мариночка, теперь у вас с Сашенькой семья, - любуясь Сашей, улыбается Иван Семеныч. - Началась у вас новая жизнь...

- Совсем как у тебя, Семеныч, - вставляет Толька.

- Да что ж, вот и у меня тоже, конечно, - соглашается Иван Семеныч, но его прерывает Бенедиктович.

- Я тебе в вагоне говорил, - поставив чашку на стол, миролюбиво обращается он к Саше. - Ким накатал телегу про ночные смены. Никто тебе не разрешал оставлять людей на ночь, знаешь ведь приказ.

- Эксперимент надо завершить? - продолжая ковырять зазубрину, тихо отвечает Саша. - Ночные данные мне надо получить?

- Нужен сейчас твой эксперимент! - фыркает Игорь Бенедиктович. - Все только и ждут твоих ночных данных!

- Все - это вы что ли с Тузовым? - подаю голос я из-за перфоратора. Бенедиктович с интересом смотрит на меня, на Сашу, на Марину. Я, стараясь смотреть нахальней, выдерживаю этот его взгляд и еще прибавляю: - Только и стараетесь сорвать работу. Уж не знаю, зачем вам это так нужно?

- Адвокат-то у тебя прежний, - говорит Игорь Бенедиктович. - В общем, пиши объяснительную Тузову! - он встает, забирает чашку, смотрит на часы, все понимают, что чаепитие окончено, поднимаются и начинают разбредаться по комнатам.

Саша остается сидеть на месте, к нему подходит Шура Азаров.

- Саша, - говорит он, глядя Саше в глаза. - Понимаешь, какое дело, мне в пятницу Тузов предложил тоже участвовать в экспедиции. Я согласился. В общем, с сегодняшнего дня я - в первом доме.

- Так, - говорит Саша, ставя чашку на стол.

- А вместо тебя кого-нибудь дадут? - сразу спрашиваю я.

- Не знаю, - виновато пожимает плечами Шура. - Мне Андрей Николаевич не говорил...

- Ясно, Шура, все ясно, - бодро говорит Саша. - Все же понятно, кто же откажется.

- Ты, Саша, извини, - опустив глаза, говорит Шура.

- Он, конечно же, извинит, - зло говорю я. - Да ты не переживай, Шура, топай в свой первый дом, топай.

- Эх, Надежда... - качает головой Шура, стоит еще какое-то время молча, потом машет рукой и уходит.

Мы остаемся в комнате вдвоем, я и Саша, я говорю: машина ломается через день - кто же будет чинить, требуй у Тузова замену!

- Кого мне дадут, все хорошие машинисты уезжают, разве Павлика, а что с него толку?

- Хоть и Павлика, - говорю я. - Меня к нему подключишь, я разберусь, может, и научимся чинить!

- Да, вы с Павликом почините, - усмехается он, и нет жизни в его усмешке, все так не похоже на то, как было раньше: он убежденно говорил - я слушала, он объяснял, я кивала. Еще он произносил много-много новых и трудных слов, я старалась уложить все это в голове. А попутно мы смотрели друг на друга, он - на меня, я - на него, позже я спрашивала: Сашка, ты когда в самом начале объяснял мне программирование, ты о нем только думал, когда говорил и смотрел ТАК на меня?

- Как ТАК? - удивлялся он. - А ты как на меня смотрела, когда я тебе безусловный переход объяснял? По-моему, с пониманием?

- Врун, - возмущалась я. - Прекрасно же знаешь, о чем я говорю!

- Ей-богу нет, ну, объясни!

Объяснить это было невозможно, я с таким трудом воспринимала говоренное им, потому что мысль моя то и дело ускользала, я думала о том, что вот мы сидим у машины, и всем, вроде, кажется, что заняты делом, и на каком-то уровне так оно и есть, - обсуждаем программу, и все же мы заняты совсем не этим: он смотрит, будто говорит: - Надо же, какая, и откуда это ты такая?...и я на него: - Да, такая. А что тебе до меня? - А он потом не признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот особенный взгляд, или все-таки что-то сидело в Саше подсознательно, и я почуяла и пошла в атаку.

Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые приехали на работу после распределения. Он сидел на корточках здесь же, у синхронометра, а потом, не видя еще, ужасно громко заорал: - Шура! Тяни за синий! - они протягивали с улицы кабели, подключали машину. Потом он обернулся, увидел Марину и меня, смутился - и был он в рваных ватных штанах и ватнике - погода стояла холодная, противная, дождь со снегом. Здравствуйте, - сказал он. - Вы к нам в сектор работать, да? Молодые специалистки? Отлично! - Что отлично? - принялась сходу Марина. - Что молодые, или что специалистки? - Что к нам в сектор, конечно! - вылез тут же из-за машины во все свои прекрасные рост и стать Анатолий Борисович Федоренко, с удовольствием рассматривая Марину, и я сразу обрадовалась его выходу, обрадовалась, что Марина моментально переключилась на несомненно интересного мужчину Анатолия Борисовича, и удивилась этой своей радости, потому что давно уже мне тогда не приходили в голову никакие мысли в этом плане, совсем иные были проблемы с Федькой.

Когда я окончила институт, Федьке было пять лет. Моя личная жизнь в институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро - мы познакомились на картошке, Алик играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то, что рядом нет мамы, и я, если захочу, могу сидеть у костра все ночь напролет, близкие, словно южные звезды над морковными полями, Аликовы тревожащие глаза, и радость - значит, и во мне есть что-то такое... Встречаться мы стали уже в городе, я помню, все было трудно, мы выясняли отношения, он уходил, потом, заплаканный, звонил в нашу дверь чуть не в шесть утра, удивленная мама будила, я одевалась, шла на лестницу, мы целовались, целовались, мирились.

Я помню морозный запах его тулупа, гулянья по сугробам Новодевичьего кладбища, его слезы на своих щеках, поцелуи, стоянья в магазинах, в подъездах, молчаливое сиденье в мороженицах. И потом, несмотря на долгое родительское негодование - свадьба на первом курсе, переезд в бабушкину квартиру, и скоро - ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие примиренья, и опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора года, и все так стремительно случилось, что, казалось бы, ничего и не было, если бы не Федька, новый человечек, появившийся у меня, такой веселый и толстый в тот год моего сиденья в академке...

Он был веселым и толстым до трех лет, пока однажды я на него сильно не рассердилась, не закрыла в наказанье в комнате, а он не стукнул, плача, по дверному стеклу, весь не поранился и сильно не испугался. Если бы не было всех этих "не", может быть, он не заикался бы так ужасно к пяти годам, как это сделалось с ним, когда я вышла по распределению на работу. Тогда в моей жизни все сдвинулось - Федька почти не мог говорить, и логопед, к которому мы ходили каждый день, не давал никаких обещаний.