— Между прочим, — произнес Филька, подсаживаясь к Кате, — в тебе сейчас сработал предрассудок! Да, да! — повторил он, когда Катя удивленно взглянула на него.

— Моня, в сущности, не сказал ничего плохого! Просто для выражения своего состояния он использовал слова, не принятые цензурой. Но разве ты не заметила, что он употребил их в смысле, не имеющем ничего общего с их первоначальным содержанием.

Филька уселся капитальнее, и это означало, что сейчас он начнет «эманировать».

— Я тебе объясню, и ты станешь, так же как и я, наслаждаться матом.

— Еще чего! — возмутилась Катя.

Филька не удостоил вниманием реплику, а Моня, довольный тем, что про него забыли, торопливо сгребал со стола оставшиеся заряды и приспособления для заряжения в тряпичные мешочки. Заряженные патроны рассовывал по патронташам, а оба уха своих навострил в сторону разглагольствовавшего Фильки.

— Язык, — говорил тот, — явление развивающееся. Его развитие отражает усложнение человеческой природы в сторону утонченности восприятия окружающего мира, а также непрерывающийся процесс самопознания. Источником развития языка в России всегда было мужицкое мировосприятие. Именно язык мужика ввел Пушкин в литературу. Ведь было время, когда от слова «рубаха» барышни бледнели и падали натурально на руки прислуги. Да! Не улыбайся! А между прочим, поклонение русскому мужику в среде русских интеллигентов имело под собой большее основание, чем это принято думать! Бытие мужика есть продолжение бытия земли, на которой он трудится, и чувствует он природу без всякой шизофрении и рефлексии, таковой, как она есть. А есть она намного больше наших способностей ее понять. Весь наш комплекс ощущений и восприятий беднее окружающего нас мира. А если мы еще и удаляемся от него, замыкаемся в скорлупе своих жалких переживаний, то беднеем при этом вдвое!

Филька встал, заложил руки за спину и зашагал вдоль барака вполоборота к Кате. Вдохновение распирало его.

— В России, как нигде, красота языка шла от мужика, а пошлость от пролетария. Революция объявила мужицкое сознание аморальным вместе с его бытием и превратила мужика в пролетария. Источник развития языка засох. Мат есть детище города, городского предместья. Мы по сей день в литературе паразитируем на пушкинском языке. А дальнейшее развитие языка пошло по руслу мата!

Катя даже картошку перестала чистить.

— Есть мнение, — продолжал Филька, вышагивая по бараку, — что мат всего лишь ритмо-мелодическая единица речи.

— Как? — не утерпела Катя и залилась смехом. — Как! Ритмо… чего?

— Ритмо-мелодическая единица речи, — повторил Филька холодно, подчеркивая неуместность смеха. — Не нужно запоминать эту легкомысленную формулировку, потому что положение намного серьезнее.

В барак вошел Степан с охапкой дров, грохотнул ими у печки, задержался, хмуро слушая Филькину болтовню.

— Вот, к примеру, Степан.

Филька повернулся к нему.

— Я насчитал в его лексиконе девять слов и словосочетаний, обозначающих процесс удара… А только трем из них нашел адекватные слова в литературном языке. Жаль, что не могу процитировать.

— А ты процитируй! — посоветовал Степан.

— Увы, дама не подготовлена к этому! Или вот Моня!

Моня уже сидел по-турецки на нарах. Филька подошел к нему. Тот задрал голову, расплылся в улыбке.

— Моня у нас образец девственного сознания.

Моня проглотил улыбку. Обиделся.

— Ладно тебе!

Филька снова зашагал.

— Моня может сказать о женщине грубо или глупо, но пошло никогда! А между тем процентное отношение мата в его речи к словам литературным далеко не в пользу последних. И с твоим прибытием, — Филька укоризненно посмотрел на Катю, — он явно поблек и поглупел речью. Ты тормозишь его филологическое творчество, и ему грозит деградация.

— Извини, Моня, я не хотела! — пошутила Катя.

— Да слушай ты его больше! — весело откликнулся тот из другого угла барака.

— Скоро, господа, — резюмировал Филька, — литературный язык станет ученой латынью, а русские будут говорить языком мата! Нация разделяет судьбу языка, рудиментируя вместе с ним! Впереди всеобщее интеллектуальное пролетарство и торжество матерщины!

Филька замер в скорбной позе, опустив голову и закрыв глаза.

— Плачет по тебе академия! — сказал ехидно Степан.

— Тюрьма по нему плачет! — хохотнул Моня.

Филька мгновенно оживился, ткнул пальцем в того и другого, повернулся к Кате.

— Обрати внимание! Редчайший парадокс формальной логики! Оба утверждения одинаково верны. Хотя Монино в известном смысле ближе к истине.

Степан спросил уже от порога:

— Так я не понял, матерщина хорошо или плохо?

— Плохо! — громко ответила Катя. — Плохо! — повторила она, как бы зачеркивая Филькину грамоту.

— Ты уверена в этом? — спросил Филька строго и надменно.

— Уверена, — ответила она.

— Ну что ж, — вздохнул Филька с явным сожалением, — значит, Россия еще жива! Пока порок именуется пороком, он еще не торжествует!

С улицы Степан крикнул:

— Кончай трепаться! Дрова таскать…

Надевая телогрейку и напяливая рукавицы, Филька еще продолжал:

— Между прочим, «трепаться» — на редкость емкое слово: а попробуй найди его в словарях! "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!" На современном языке это должно звучать: "Я пришел к тебе потрепаться!" Здоровый цинизм вместо чахоточной сентиментальности! Как-нибудь при случае я разовью эту тему более полно! — пообещал Филька, высовываясь на улицу.

Как только за ним захлопнулась дверь, Моня вскочил с нар и подсел к Кате.

— А в меня в девятом классе девчонка была влюблена еще красивей тебя.

Катя растерялась немного. Вызов это или комплимент?

— А ты? — спросила она, скрывая смущение.

— А я не знал.

Моня погрустнел.

— Она меня всегда на собраниях больше всех ругала. А я потом уже узнал, когда школу бросил. Знал бы раньше, не бросил.

— Она тебе нравилась?

— Она всем нравилась. В нее наш физик влюблен был. Вызовет ее к доске и смотрит, а мы перемигиваемся.

— Не веришь? — вдруг спросил он подозрительно и даже чуть агрессивно.

— Чему?

— Ну, что она в меня влюблена была!

— Верю, — торопливо ответила Катя.

— А как это девчонки влюбляются?

Моня, кажется, зацепил свою больную тему.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, вот, ничего… все как обычно… и вдруг влюбляется… Она мне с пятого класса нравилась, как увидел ее. А она в меня только в девятом… А до этого за человека не считала.

— Может быть, это не так? — усомнилась Катя.

— А ты бы могла в меня влюбиться? — с каким-то детским, бескорыстным интересом спросил Моня.

Катя не знала, что ответить. Он смотрел ей прямо в глаза и не давал опустить ресницы. Надо было сохранить выбранный тон — женщина и подросток, но сделать это было не просто, потому что подросток хотел чувствовать себя мужчиной, да по годам был им. Может быть, машинально она взглянула на Моню глазами женщины и с радостью отметила, что у него красивые, длинные, причудливо изогнутые ресницы, что у него на редкость чистая белая кожа, что волосы его, если над ними поработать, могут начисто стереть с лица ставшее маской выражение дурашливости. А если одеть его как следует… Да нет, он вполне симпатичный парень!

Она сразу почувствовала себя свободнее и в некотором смысле честнее по отношению к Моне и ответила с легким сердцем:

— Ты симпатичный парень, Моня, но, так сказать, не моего типажа!

Моня принял это как должное и даже головой кивнул, но вдруг хитровато прищурился:

— Как это так, я не твоего типажа, а ты моего?

Это можно было принять за объяснение, в сущности, так оно и есть, но нужно было сохранить тон спокойного, делового обсуждения. Проще было бы мило отшутиться, но с Моней так нельзя. Пока она раздумывала над ответом, Моня подвел черту.

— Врешь ты все! Типаж! Ерунда! Есть красивые и есть некрасивые. Мы все здесь разные, а ты всем нравишься: и мне, и Фильке, и Степке!