- И ты забыл всю свою жизнь, кроме самых последних дней?

- Да, словно бы родился взрослым. Я помню себя лишь среди наемников Диопейгеса на равнине возле Перинфа... Это было чуть более недели назад.

- Значит, родился взрослым со щитом и копьем в руке, - сказал он, чуть улыбнувшись. - Подобно Афине.

- Афине? Ты знаешь ее?

- Я знаю всех богов, Орион.

- Мне снятся они.

- В самом деле?

Я помедлил, не зная, сколько можно сказать ему. Что, если ученый сочтет меня безумным? Или усмотрит предательство в том сне, когда Олимпиада-царица предстала передо мной в облике Геры-богини? Неужели она действительно хочет, чтобы я убил царя?

- А какова из себя Афина? - спросил я.

Аристотель моргнул несколько раз.

- Обычно ее изображают в броне и шлеме. Фидий изваял ее огромную фигуру со щитом и копьем. На плече богини сидит сова, символ ее мудрости.

- Но лицо, - настаивал я. - На кого похожа Афина?

Глаза Аристотеля расширились.

- Она ведь богиня, Орион, никто из смертных не видел ее.

- Я видел.

- Во сне?

Понимая, что проболтался, я ответил коротко:

- Да.

Глядя на меня, Аристотель задумался, слегка склонив к хрупкому плечу огромную голову.

- Она прекрасна? - спросил наконец ученый.

- Бесконечно... Глубокие серые глаза, волосы словно полночь, все лицо ее... - Я не мог подобрать слов, чтобы описать мою богиню.

- Итак, ты любишь ее, Орион? - спросил Аристотель.

Я кивнул.

- А она любит тебя... в твоих снах?

Я знал, как любила меня Афина среди заснеженных беспредельных просторов ледникового периода. А потом - в зеленых лесах Рая. Мы любили друг друга целую вечность - в пыльных лагерях Великого хана, в залитом электричеством городе цивилизованной Земли, на берегах Метанового океана самой крупной из лун, вращавшихся вокруг украшенного кольцами Сатурна.

Но об этом я умолчал. Аристотель уж точно решит, что имеет дело с безумцем, если я выложу хотя бы сотую долю моих видений-воспоминаний. Поэтому я ответил просто:

- Да. В моих снах мы с ней любим друг друга.

Должно быть, ученый ощущал, что я о многом умалчиваю. Беседа наша продлилась до сумерек, когда слуги неслышно скользнули в комнату, чтобы зажечь масляные лампы. Впустивший меня в дом лысоватый дворецкий что-то шепнул хозяину.

- Тебя ждут в казарме, Орион, - сказал мне Аристотель.

Поднявшись с табурета, я удивился: разговор затянулся настолько, что мышцы мои затекли.

- Благодарю тебя за потраченное на меня время, - сказал я.

- Надеюсь, что я все же помог тебе.

- Да, пусть и немного.

- Приходи ко мне. Я почти всегда дома и буду рад видеть тебя.

- Спасибо, - отвечал я.

Обойдя длинный стол, Аристотель проводил меня до дверей комнаты.

- Скорее всего ключ к твоей памяти спрятан в твоих загадочных сновидениях. Случается, люди видят во сне такое, о чем наяву даже не смеют и думать.

- Боги обращаются к снам, чтобы объявить смертным свои желания, предположил я.

Аристотель улыбнулся и тронул мое плечо.

- У богов найдется рыбка покрупнее нас с тобой, Орион, если они правда вникают в людские дела. Боги слишком заняты, чтобы обращать на нас внимание.

Слова ученого попали в цель: не знаю почему, но я чувствовал, что он прав, оставалось лишь удивляться его мудрости. И вместе с тем Аристотель ошибался: у богов нет более интересного занятия, чем вмешиваться в людские дела.

Меня вызвали в казарму, потому что в тот вечер я был назначен на дежурство. Почти все телохранители царя отправились по своим домам, разбросанным по всему городу. И те воины, что оставались во дворце, были вынуждены подобно статуям украшать долгие и шумные пиршества Филиппа, посвященные главным образом винопитию.

Из числа знатных македонцев в ту ночь стоял в карауле чуть ли не один Павсаний. Он брюзжал, напоминая, что мог бы сейчас быть среди пирующих, а не стоять рядом с нами в броне и шлеме, пока его друзья напивались до оцепенения.

- Ничем я не хуже их, - бормотал он, проверяя мой внешний вид: мы снарядились как в бой и взяли с собой щиты.

Меня поставили возле главного входа в пиршественный зал. В огромном очаге по одну сторону просторной палаты ревел, пожирая дрова, огонь, но не для того, чтобы готовить еду. Даже летом ночи в Македонии оставались прохладными. Взмокшие слуги носили яства на громадных блюдах и расставляли их на столах, а псы, устроившиеся у камина, смотрели на людей голодными глазами, в которых мерцали кровавые отсветы пламени.

Филипп возлежал в парадной части зала. Ложе царя поднималось над полом с изображением мозаичного льва, выложенным разноцветной галькой и потрясавшим своим правдоподобием. Возле стола его находились полководцы Парменион, Антипатр и Антигон, седой и тощий, как старый волк. Как Филипп, Антигон потерял глаз в бою.

Пировали, конечно, только мужчины... по началу. Женщины прислуживали. Среди них попадались молодые и стройные, эти улыбались, ощущая на себе похотливые взгляды, сопровождаемые смелыми жестами. С прислуживавшими юнцами обращались подобным же образом. Сам же Филипп щипал за мягкое место молодежь обоего пола. Вино лилось рекой, хохот и грубые шутки сопровождали каждый глоток. Я заметил, что Александра не было среди пировавших, его молодых Соратников тоже. Сегодня царь пировал со своими друзьями, товарищами по оружию и родней - близкой и дальней. Среди таких родственников был Аттал, жирный вождь клана горцев, с глазами-пуговками, которому, как утверждали, принадлежал самый большой дом во всей Пелле и самый многочисленный табун коней в Македонии. А еще у Аттала была четырнадцатилетняя племянница, которой он раздразнивал Филиппа, словно наживкой на крючке, - так говорили в казарме.

- Филипп любит молоденьких, - бросил один из моих соседей по комнате, когда мы готовились к выходу. - Мальчишек, девчонок - ему безразлично.

- А сколько лет было Олимпиаде, когда царь женился на ней? - спросил я.

- Ну, тут другое дело. Государственный брак. Он привлекал молоссян и весь Эпир на сторону Филиппа.

- Тогда царь пылал к ней страстью, - заметил другой воин.

- Ты хочешь сказать, она околдовала его?

- Но как бы то ни было, любовь кончилась, когда Олимпиада родила ему Александра.