По прибытии на Пелопоннес, я присоединился к грекам под Коринфом[6] вместе с несколькими французами; они, как и я, пылали желанием помочь в восстановлении благородной независимости эллинов. В последние недели Коринф находился в осаде; став в ряды защитников порабощенной страны, я попросился и был направлен на форпост; я искал славы и мечтал быть полезным святому делу, ради которого приехал. Я не разочаровался. Однажды ночью, когда в нашем лагере все было тихо, турки рассудили, что храбрость заставила нас забыть об осторожности. Они решили застать нас врасплох и стремительно накинулись на нас. Сражение было горячим и кровопролитным. Вообрази зрелище ночной атаки, пушечные залпы, взрывы ядер, яростные крики наступающих, стоны раненых, ужасные вспышки огня, раскалывающие темноту… в этом-то жутком свете, опьяненный неистовством битвы, я и разглядел, как мне показалось… женщину восхитительной красоты; она была одна, безоружная, беззащитная посреди грозящих ей со всех сторон опасностей; но она отнюдь не выглядела испуганной; напротив, лицо ее сияло исступленной радостью; она с непредставимой быстротой носилась по рядам противников, спеша туда, где смерть была неминуема. Я видел, как она смело бросала вызов ружьям и ятаганам и как, не отдавая никому предпочтения, хватала за руку то христианина, то мусульманина, направляя лезвие и без колебаний пронзая грудь врага; и затем, вся покрытая кровью, она бросалась на поиски новых жертв…

Я позабыл, что моей собственной жизни грозила опасность, позабыл и о сражении; мне хотелось лишь приблизиться к этой красавице, столь роковой для обеих сторон, и убедиться, что зрение не обмануло меня; но перевернутые повозки и орудия, груды тел раненых и умирающих все время преграждали мне путь; она заметила, однако, как силился я пробраться к ней, и произнесла с устрашающей улыбкой на губах:

— Гилфорд, помни Геммалию… я же никогда тебя не забуду.

С этими словами она исчезла в гуще сражения; в ночной тьме я не смог дальше преследовать ее; но эта женщина, если глаза меня не обманули, сегодня вечером явилась пред нами.

— Геммалия!.. Таково ее имя! — мрачно и задумчиво сказал Линдблад. — Ты видел Геммалию! Но продолжай, я слушаю.

— С тех пор я видел ее несколько раз, и всегда это было ночью и во время битвы. Мне никогда не удавалось остаться рядом достаточно долго, чтобы поговорить с нею или услышать, что говорила она другим; но я заметил, что в минуты величайшей опасности служил для нее предметом самого пристального внимания; она следила за каждым моим движением, подстерегала каждый удар, направленный на меня… Что влекло ее ко мне? Не знаю; быть может, когда-нибудь узнаю… Но вернусь к рассказу об этих удивительных событиях. За день до того, как покинуть Восток, я выехал из лагеря в порт, откуда должен был отплыть; была ночь; один, подгоняя арабского жеребца, я пересекал огромную равнину, где несколькими днями ранее произошло кровавое сражение. Непогребенные мертвецы все еще ковром устилали землю, и мой испуганный жеребец, шарахаясь, топтал копытами посиневшие трупы; когда я очутился на поле битвы, над головой с раздраженным карканьем поднялись тысячи воронов; чудилось, они попрекали меня за то, что я прервал их чудовищное пиршество.

Я торопился покинуть это поле запустения и смерти, как вдруг заметил неподалеку женщину в белом одеянии; в темноте мне показалось, что она в глубоком раздумье склонилась к земле; вероятно, это скорбящая молодая вдова, сказал я себе; она пришла сюда, чтобы разыскать среди мертвых тело мужа, оплакать его и благословить его тень своими молитвами… Я приблизился; женщина, погруженная в свое печальное и благочестивое занятие, услышала стук копыт и поспешно поднялась; я ожидал, что она убежит, так как ничто не могло бы ее защитить в этой юдоли смерти, но вместо этого она пошла мне навстречу. Каково же было мое удивление, когда я узнал Геммалию!

— Остановись! — сказала она мне. — Зачем пришел ты тревожить сон мертвых? Завтра ты возвращаешься на родину, Гилфорд; я последую за тобой… Прощай!.. А теперь уходи.

Я хотел ответить, но мой испуганный конь, не слушаясь поводьев, с быстротой ветра понес меня прочь; я был не в силах его остановить — им словно правила невидимая рука; лишь вдалеке от странной сцены, свидетелем которой я стал, мне удалось усмирить его пыл. На следующий день я отплыл из Греции и с тех пор не видел эту обитательницу могил и полей брани. Но нынче, как ты сам слышал и видел, она исполнила свое обещание.

— Невероятно!.. и однако, что нужно от тебя этой женщине?.. Признайся, друг мой, она последовала за тобой из любви… вы любите друг друга…

— Я знаю, что ты боготворишь ее и мечтаешь на ней жениться; одного этого было бы достаточно, чтобы я отказался от нее, даже если хотел бы соединить с нею свою судьбу. Но страсть не воспламенила наши сердца; ни единое слово любви не сорвалось с наших губ. Не тревожься, дорогой Линдблад… Джордж Гилфорд тебе не соперник.

— Что же ты испытываешь к ней?

— Чувство, какое я не могу определить… Острое желание узнать ее побудило меня искать ее близости; я восхищался ее мужеством в битвах, ее красота ослепила меня, а радость, освещавшая ее лицо при виде стольких сраженных воинов, заставляла меня дрожать от удивления и ужаса. Что это за непостижимое создание, которое испытывает такую ненависть к людям, но глядит иногда таким ласковым и нежным взором?.. Объединим усилия, Линдблад, и проникнем в ее тайну!

После этого разговора два друга решили сблизиться с незнакомкой и в беседах с нею удовлетворить свое любопытство. Сэр Чарльз перестал опасаться Гилфорда; он был теперь убежден, что тот не испытывал к Геммалии страсти, какую он в нем заподозрил; и потому он без всякого страха наблюдал, как Гилфорд, подобно ему, искал любой возможности завязать дружбу с прекрасной гречанкой. Последняя оставалась печальной, молчаливой и непроницаемой; ее дикий темперамент, однако, несколько смягчился. Визиты двух англичан стали более частыми; беседы с нею доставляли им громадное удовольствие; она бывала порой оживленной и легкомысленной, порой же грустной и нежной. Похоже было, что она получила блестящее образование, говорила на многих языках, была поклонницей искусств, много путешествовала и была знакома с историей и обычаями древних и современных народов; она обладала превосходной памятью, помнила все даты и с чудесной точностью приводила факты… Стоит ли удивляться, что два англичанина были так очарованы ею?..

Линдбладу, однако, начало казаться, что все помыслы и внимание Геммалии были устремлены на Гилфорда. С баронетом она обращалась с ноткой прежней холодности. Она едва награждала сэра Чарльза взглядом, но иногда он замечал, как она устремляла на Гилфорда взор, полный огня… Во время совместных прогулок она всегда шла под руку с Гилфордом, часто ускоряя шаг, чтобы остаться с ним наедине; она говорила с Джорджем так тихо, что несчастному Линдбладу не удавалось услышать их беседу; мучения были тем более невыносимы, что виновником их был его ДРУГ.

«Она презирает меня и пренебрегает мною, — с горечью говорил он себе. — Она любит Джорджа… он отвечает ей взаимностью… Ах! зачем он меня обманул… никогда бы не подумал, что он на такое способен… Но я не могу существовать в этой убийственной неопределенности; я должен знать, что меня ожидает; она должна объясниться. Если она предпочитает Гилфорда, я оставлю их и умру от любви…»

Лелея эти мрачные мысли, он в одиночестве однажды пришел к Геммалии. Она сидела за столом, склонив голову на грудь. При его появлении она вздрогнула; по ее пытливому взгляду он понял, что она ждала и одновременно страшилась разговора, который должен был решить судьбу их обоих.

— Геммалия, — сказал он, — я пришел к тебе не с упреками; я лишь прошу тебя сказать правду. Любишь ли ты Гилфорда?

— Нет, — отвечала она, — и кажется, я тебе уже о том говорила.

— Но как можно верить твоим словам, когда все их отрицает? Ты не отходишь от него, только с ним говоришь, только о нем думаешь… Я же, любящий тебя больше жизни, больше всего на свете, отвергнут и ненавидим…