Аля: — М.! Вы знаете — кто Шер-Хан? Брюсов! Тоже хромой и одинокий, и у него там тоже Адалис. «А старый Шер-Хан ходил и открыто принимал лесть». Я так в этом узнала Брюсова. А Адалис — приблуда, из молодых волков.

(Книга Джунглей)

40-90-13 (Ольга Александровна Шор) [82] в 7 ч. — пятница — чтение. Уг<ол> М<алой> Никитской и Скарятинского, д. 21, кв. 2 во двор и налево, в углу дверь в кухню, 2-ой эт<аж>.

Мой кормилец и пожралец.

— Нет, нет, дружочек, не contact de deux épidermes [83], a всё тот же мой — восторг перерос вселенную.

1220 Копончук Игнат, Кузнецкий, 6, № IV Жилищный Зем<ский> Отдел 45, 37.

Егорушку из-за встречи с С. М. В. не кончила — пошли Ученик и всё другое. Герой с которого писала, верней дурак, с которого писала героя — омерзел.

14-го дек<абря> 1921 г.

— С кого ж как не с дурака — сказку? Во всяком случае, дело не в дурости героя. Не в дурости героя, а в схлынувшей дурости автора. (Пометка 1932 г.)

Замком по морде (Заместитель Коммиссара по Морским Делам).

Аля: — Спасибо, Марина, ешьте, я уже во сне наелась, — всё такие большие! (зерна курмы).

Аля, требующая, чтобы нашего дивана (который покупают: К<ога>ны) не чинили.

Диван еще из Трехпрудного (залы) — полукругом, обитый синей, с красными цветочками, набойкой (NB! проще: набитый синим).

Стеной топимся (деревянные дома, разбираемые)

Стеной кормимся (книги и рамы, продаваемые)

Стеной успокоимся (— стенка)

Меж кроваткой и тетрадкой

Черная работа по стихам, это детские пеленки + возможность Байрона.

Имажинистская работа по стихам, это детские пеленки + невозможность Байрона.

Неизбывное стояние над корытом, где белье всё грязней и грязней.

(Перестаю вписывать, какие стихи пишу, ибо пишу всё время и можно проследить по Ремеслу. Буду помечать только большие вещи — или циклы.)

1922 г.

начинается строками:

Тайная страсть моя

Гнев мой явный —

Спи, враг!

(Могилы на Красной площади) [84]

Разговор

(в тетради записан Алей)

Я: — Марина! Что такое садóвая вода?

М.: — Не садóвая, а сóдовая. Это от изжоги — у тебя когда-нибудь бывает изжога?

Я: — Нет, это у Вас бывает изжога. Когда Вы видите автомобиль или издателя Всемирной Литературы.

Другой разговор:

М.: — Аля! Ты думаешь — она меня не обжулит?

Я: — Нет, М. Разве Вы не видели с каким видом она к Вам пришла? Как молодой змеиный попрошайка. А табак набивала, точно не табак, а золото. И косила на вас как (нарисована лошадиная голова)-пферд (штекенпферд). Научите как писать. — Хороша издательница!

Ошельмовала — и как! Не заплатив ни копейки, а главное, не дав корректуры, напечатала конец моего Конца Казановы (NB! только третью сцену, ибо первые две были у меня) с выпусками, пропусками и чудовищной обложкой: вместо гладкого и белого парика XVIII в. — черный виноградо-кудрявый, людовиково-четырнадцатый, а главное: за занавеской девушка, выносящая что-то вроде горшка.

Соиздатель — рыжебородый коммунист, к<отор>ый впоследствии поручился за мою благонадежность и порука к<оторо>го чуть было не угробила моего отъезда, ибо до него еще был, за всякое, исключен из партии. Кажется — некто Яковлев, но не ручаюсь.

1932 г.

По нагориям,

По восхолмиям,

Вместе с пильнями,

С колокольнями…

и т. д.

Потом:

Суть — двужильная,

— — — —

Вместе с пильнями,

С наковальнями…

Бьюсь, бьюсь, бьюсь. Знаю только одно, что слово должно быть длинное, во всю строку <приписка между строк: как самохвальная> — слышу его — и знаю, что его нет. Развалины, оскалены, охальные, двуспальная, сусальная, — поминальная — нелепость, но длина та… Словом, целый день — до вечера — и ничего не найдя — сплю.

Утром, первое с чем просыпаюсь:

ЧУЖЕДАЛЬНАЯ

— Самó.

Это чужедальная всегда ощущаю как чудо.

Аля:

— Вас надо сжечь, чтобы Вас согреть, да и то Вы из гордости будете говорить, что Вам холодно.

Аля, после музыки Скрябина (слушала у Т<атьяны> Ф<едоровны>, играл Чабров) — внезапно:

— Скрежещущий ультрамарин. Стуканье старых зубов о новые, — кастаньеты из собственных костей. Оголенные мускулы демонских крыльев. Недобрый сон с добрым намерением. Знаете от чего умер Скрябин? Он умер от заражения крови, — это даже показательно: отравление музыкой. Весь треск огней всех адов. Вся непобедимость побежденного ада.

16-го р<усского> января 1922 г.

Слезы, пролитые у дверей богатых.

Drache и Rache — и всё Nibelungenlied. [85]

Над стихом «Слезы на лисе моей облезлой» Алина надпись: ДИВНО НРАВИТСЯ.

Из письма к N.

Рука дающего не помнит, помнит только рука берущего.

Как бы с превращением разделяющих наши тела вёрст — в вершки, вершки, разделяющие наши души, не превратились бы в вёрсты!

(Пиша Дочь Иаира:)

Бледность можно толковать как отсутствие краски, можно — как присутствие белизны, серизны.

Итак: отсутствие, доведенное до крайности, есть присутствие.

Итак: смертная бледность, очевидно, румянец иной жизни.

(Стих, не вошедший в Ремесло:)

Чтó это — крылом и звоном

Легкий сон тревожит мой?

Это там, за тихим Доном —

Белый лебедь боевой.

Что это — свинцом и стоном

Зубы сдвинуло мои?

Это там, за тихим Доном

Лебединые бои!

Крик: — Марина!

Как ударюсь лбом о плиты,