— Да, да! — сказал он.

Человек, у которого виднелись только глаза из-за грязной дощечки, протянул ему издали кубок.

— Помоги же мне! — воскликнул Бюсси, которому трудно было подняться.

Тогда глаза, смотревшие на него, приняли необыкновенное выражение: в них как будто пронесся вихрь, в котором радость смешивалась с удивлением и ужасом. Но то была только искра, которую погасила тупая покорность. Человек бросился поддерживать раненого с нежностью кормилицы. Тем не менее, пока последний пил, он отвернул от него голову, насколько мог, и даже закрыл глаза. Этот напиток показался Шарлю божественной амброзией. То была смесь снега, меда и сока незнакомых плодов, — душистое прохладительное питье, которое облегчило изжогу в горле. Глотнув его, раненый со вздохом облегчения опустился на подушки.

Бюсси хотел расспросить это странное существо, поведение которого в высшей степени удивляло его, как вдруг оно распростерлось на земле. Вошли два новых лица: один большой, полный величия, с проседью, в белой одежде, стянутой у пояса серебряным шнурком; другой бледный, с чалмой на голове, с густыми черными усами, одетый в богатую пару, затканную узорами, в которых преобладал зеленый цвет. Первый был брамин, второй — могольский доктор. Оба подошли к раненому. Брамин сел у него в ногах, на кучу ковров и подушек, из которых была сделана постель; а доктор развязывал рану.

— Попробуй поднять руку, — сказал последний.

Бюсси повиновался; но рука снова тяжело упала.

— Пошевели пальцами. Да, мускулы помяты, но не разорваны, — заметил доктор, обращаясь к своему спутнику. — К счастью, шитье мундира смягчило удар лапы и остановило когти, которые иначе могли бы проникнуть в сердце.

— Значит, рана неопасна? — спросил брамин.

— Я надеюсь, что через несколько дней все пройдет, благодаря этому бальзаму, который обладает чудесным свойством; останется разве некоторая неловкость в движениях.

Он взболтал пузырек с зеленой жидкостью, которой смочил бинты.

— Может он говорить?

— Может. Приступ лихорадки начнется позже, если мне не удастся совсем ее пресечь.

Маркиз с живым любопытством следил за этим разговором; взор его переходил с одной личности на другую. Лицо брамина ему очень нравилось: оно выражало высокое благородство и большой ум.

— Я готов говорить, сколько вам будет угодно! — воскликнул он, улыбаясь. — Ведь мне кажется, что я молчу уж Бог знает сколько времени.

— Где ты научился нашему языку, сын мой? — спросил брамин.

— Главным образом в открытом море, отец мой, во время переезда, который длился более года. Я работал без учителя: ты это должен заметить по моему отвратительному выговору. Сегодня я в первый раз наслаждаюсь музыкой этого языка.

— Почему тебе так захотелось узнать язык индусов?

— Чтобы лучше служить моему королю, который посылает меня в их страну защитить нашу торговлю от заносчивых англичан.

Брамин опустил голову, как бы для того, чтобы собраться с мыслями; потом быстро поднял блестящий взор на молодого человека, которому эти расспросы начинали надоедать.

— Имеют ли в твоей, как говорят, варварской стране понятие о кастах?

Бюсси не мог удержаться от насмешливой улыбки.

— Моя страна не такая варварская, как вы думаете, — ответил он. — И наше благородство, по крайней мере, равняется вашему.

— Так скажи мне, к какой ты принадлежишь касте, сын мой? — спросил брамин с кротким величием.

Раненый приподнялся на правой руке и гордо ответил, уже с оттенком гнева:

— Я маркиз во Франции, что соответствует, если уж вы так желаете это знать, вашей касте кшатриев. Но мне кажется, я уже достаточно ответил вам на ваши вопросы; теперь ваша очередь отвечать на мои. Прежде всего, где я? Затем, скоро ли увижу женщину, которую я имел счастье спасти? Не ранена ли она? Кто она, и как ее зовут?

Брамин переглянулся с доктором, который приготовлял питье, пока молодой человек говорил. Несколько минут длилось молчание.

Наконец брамин сказал:

— Я не могу исполнить твоего желания и ответить на твои вопросы. Я не имею на это права; но я могу уверить тебя, что ты здесь в безопасности и что тотчас по выздоровлении можешь идти, куда тебе вздумается.

— Где моя шпага? — воскликнул Бюсси, который спохватился, что он безоружен и находится во власти незнакомцев.

— Гость, кто бы он ни был, священен для индуса, — сказал брамин, — с оружием он или без оружия. Тебе нечего нас бояться.

— Твоя шпага, бесстрашный юноша, осталась в теле тигрицы, — сказал доктор. — Может быть, ее вытащили, уже зазубренную, и оружейный мастер исправляет ее. Если же она испорчена, тебе остается только радоваться, так как ты получишь еще лучшую.

Раненый хотел было ответить, но доктор не дал ему, поднеся напиток.

— Выпей это, чтобы избежать лихорадки, если это возможно, и постарайся заснуть. Если ты проведешь ночь спокойно, завтра я позволю тебе кушать. Раджа Ругунат-Дат! — прибавил он, обращаясь к своему спутнику. — Я готов следовать за тобой.

— Мир тебе, сын мой, — сказал брамин.

И оба незнакомца величаво удалились.

Бюсси, слегка приподнявшись, проводил их глазами. Он видел, как они с отвращением посмотрели на существа, которые он принял за слуг и которые лежали распростертыми на земле. Потом, переглянувшись и пожав плечами — в знак чего, он не мог понять — они исчезли за углом галереи.

Молодой маркиз, сам не зная почему, чувствовал смутную досаду, разочарование и беспокойство. Он искал глазами странного худощавого человека; он хотел расспросить его и узнать от него то, чего ему не хотели сказать. Бюсси увидел, что тот ползет по земле, целуя с необыкновенным жаром следы брамина.

— Господи, что он, сумасшедший? — спрашивал себя маркиз, видя, что индус пришел в какое-то исступление и бормочет непонятные слова.

Но существо поднялось и снова приняло спокойный вид.

— Подойди поближе! — сказал тогда Бюсси. — Поболтаем немножко.

Человек снова выразил изумление, потом устремил на раненого взгляд, в котором выражалась глубокая грусть.

— Господин! — сказал он, поднося к губам дощечку. — Я слышал, что ты сейчас сказал. Ты кшатрий в своей стране, а я — хуже дорожной грязи. Ты не можешь, не осквернив себя навсегда, спуститься до того, чтобы заметить мое существование.

— Разве ты совершил какие-нибудь ужасные преступления? Прокаженный ты, что ли? — с некоторым беспокойством спросил Бюсси.

— Я не тронул ни одной самой крошечной мошки. Мое тело здорово и совесть моя чиста. Но для меня, как и для всех подобных мне, нет места на земле. Нас проклинают и отвергают с нашим первым криком: мы — пугала на этом свете.

— Ты пария? — спросил с состраданием Бюсси.

— Пария! — повторил человек, опустив голову. После минутного молчания молодой человек сказал:

— В моей стране, конечно, существует огромная разница между благородным и простолюдином; но если последний честный и умный, если он верно служит нам, он такой же человек, как и всякий другой, и заслуживает уважения и любви. Ваши индийские предрассудки не существуют для меня. Поэтому будь покоен; и если твое дыхание не вредно, оставь эту дощечку, которая раздражает меня, и отвечай прямо на мои вопросы.

— Ах, господин мой! — воскликнул пария, падая на колени. — Неужели ты можешь обращаться ко мне с такими речами, зная, кто я? Они для меня точно свежий источник для окаянного. Ах, за то, что ты их произнес, если даже ты и отречешься от них потом, делай со мной, что хочешь. И если моя жалкая жизнь может тебе пригодиться, возьми ее, я тебя благословлю!

— Мне не нужно так много, — сказал Бюсси, тронутый безумной радостью, которую вызвали у этого человека его слова. И он мягко прибавил:

— Как тебя зовут?

— Подобные мне называют меня Наиком. Для других у меня нет имени.

— Итак, Наик, скажи мне, где я?

Пария с беспокойством оглянулся вокруг. Он увидел, что его товарищ, бесшумно вернувшийся после ухода брамина и доктора, спал, растянувшись в углу. Тогда он тихо ответил.