О князе Алексее Николаевиче Мегалрогове — а вы еще узнаете, что он имел волосатые ноздри и привычку садиться поближе к огню, — ходит столько удивительных историй, что я был бы глупцом, если б не записал их. Часть его похождений, о которых пойдет мой рассказ, я слышал от друзей, часть — от самого князя, остальное видел своими глазами. За что и ручаюсь.

Я стар и беден, как церковная мышь. Однако мемуары эти могут поставить меня на ноги. Хотите знать, чего я ожидаю от всех? Бочонка бургундского, нечаянной славы и любви, приглашений на свадьбы и, наконец, денег, которые истрачу либо на портного, либо на букиниста.

Коли уж речь зашла о деньгах, то я весьма нуждаюсь в некоторой сумме для вспомоществования моей шотландской приятельнице. В 1921 году пан Стокласа уволил ее из-за — пустячного происшествия с чашечкой, после чего она уже не могла найти места. Видит бог, разбитый нами предмет вовсе не был ценным. Он стоил не дороже моей чернильницы поддельного серебра. Вместе с чашкой шотландка уронила и несколько бутылок — это случилось я Два часа ночи, в моей комнатушке. Я тогда был несколько возбужден и вел себя шумно. Только я спел одну-две песенки, как сбежались люди, и в их числе мой хозяин. Я намекнул ему, что ни причиненный нами ущерб, ни обстоятельства, возмутившие его, не стоят упоминания, но Стокласа (просто мужлан) склонился к мнению ключницы и выгнал сначала шотландку по имени Эллен, а затем и меня, Бернарда Сперу.

Я служил библиотекарем в замке Отрада, и после переворота[1] то есть году этак в восемнадцатом, перешел вместе со всем герцогским имением под руку названного Йозефа Стокласы.

Если хорошенько вдуматься, то Йозеф Стокласа был не последним в поле обсевком. Он повсеместно слыл республиканцем и во время войны очень старался плохо относиться к австрийскому императору. О его репутации вы можете судить по тому признанию его заслуг, какое он получил после переворота, — о признании же этом, в свою очередь, можно судить по стоимости Отрады.

Покупка названного имения тянулась два года. Обе палаты парламента занимались этим делом, и все газеты трепали имя моего хозяина. Немало он вытерпел тогда унижений и обид. Какой только грязью его не обливали, какими прозвищами не честили — от выскочки до вора… К счастью, хозяин напал на мысль основать кооператив из членов своей семьи. С того момента произошел поворот. Власти получили то, что им причитается, и дело сдвинулось с мертвой точки. В конце концов Отрада была куплена — а стало быть, и продана — за гроши.

Плохой бы я был слуга, если б относился к хозяину хорошо и непредвзято. Нет, этого я остерегаюсь, равно как намерен избегать и других ошибок. Я перечел немало книг и многое перенял от писателей, старых и новых, но все же писать буду, как душа велит. Зачем изображать беспристрастность, к чему добродетели, которых никто не ценит, но все требуют? Чтоб две странички моей писанины попали в хрестоматии? Честь, право, велика, но нам, старикам, которые выпущены, подобно обезьянке с тарелочкой, собирать доброхотные даяния, это ни к чему. Подите вы! На дворе январь, снегопад сменяется диким ветром, а мое пальто — дыра на дыре. Могут ли, по-вашему, тяготы жизни и стоптанные башмаки хоть кому-нибудь внушить достаточно терпения, чтобы десять лет ждать похвалы академиков? Заранее отказываюсь! Куда больше мне хочется купить к ужину цыпленка, чем прослыть подобным чудаком.

К тому же я не верю пресным повествованиям. В отличие от лицемеров и людей, лишенных вкуса к жизни, я утверждаю, что всякий рассказ следует сдабривать любовью и ненавистью. Пусть пахнет тем котлом, в котором варился, чтобы люди узнали повара, — как выпивоха узнает виноградник, откуда родом его вино.

Своего хозяина, Йозефа Стокласу, я невзлюбил с того самого момента, как он явился управлять нашим великолепным поместьем. Случилось это зимой восемнадцатого года. Очень хорошо помню первую встречу. Я вместе с лесниками, лакеями, поварами и горничными стоял на внешнем дворе замка. Маленький Марцел (наш мальчик на побегушках) подал знак, когда автомобиль Стокласы въезжал через восточные ворота. Мы едва успели подравняться. Сдвинули пятки, подобрали животы, грудь колесом и подбородок кверху! Рядом со мной стояла ключница Корнелия — девица с острыми грудями. Это обстоятельство лишало меня равновесия духа. Бюст Корнелии, если смотреть на него спереди, возбуждает, но я не знаю ничего более смешного, если смотреть на него сбоку. Поверьте мне на слово, я едва сдерживал смех и весь сотрясался, как вол, на котором затягивают подпругу.

При таких-то неподобающих обстоятельствах и приблизился к нам новый хозяин. Он метнул на меня взор, и я понял: я в немилости. За что? Только за то, что кадык у меня ходил вверх-вниз. Только за то, что я красен как рак.

Не могу одобрить моего тогдашнего поведения, оно, возможно, было ребяческим, — но что вы скажете? — этот недотрога, этот человек, кое-как, с помощью бумажек, сделавший себе имя, обозлился всерьез, плечи у него задергались… Пари держу, он вообразил, что я смеюсь над ним, и обиделся на мое веселое настроение. Самолюбивый малый!

От души желал бы я ответить пану Стокласе той же недоброжелательностью, по люди в моем положении не имеют права поддаваться гневу. Хлопнуть дверью? — Э нет, я раздумал. Я должен был удержаться на месте, и, не зная иного пути (чтоб понравиться управляющему), кроме работы, взялся давать уроки его дочерям.

Барышень Стокласовых звали Китти и Михаэла. Первой было тринадцать, второй двадцать лет. Я с легкостью сообразил, насколько они могут быть знакомы с иностранными языками, и вызвался их обучать. По-французски я болтаю бойко и прилично читаю Китса.

— Засучим рукава и за дело! — сказал я хозяину. — Начнем с Вийона, заглянем в Шекспира да заодно пощупаем и чешскую словесность.

Стокласа согласился, и все пошло как по маслу, Я снова почувствовал себя прочно в седле. Не тут-то было! Едва захлопнул я книгу после первого урока английского языка, как барышня Михаэла заявила мне, что я недоучка.

Пришлось вернуться в библиотеку на прежнее жалованье (несколько жалких крон).

Я не собираюсь утверждать, что у меня парижское произношение, и сроду не живал я в Дублине — но чтоб я, да не знал грамматики?! Фу, до сих пор краснею, вспоминая, как поправляла меня Михаэла.

Пан Стокласа — невежда и не имеет собственного мнения. Он попросил меня лучше заняться литературой и посвятить в эту науку Китти. Что касаемо французского языка, то он пригласил с берегов Секваны[2] мадемуазель Сюзанн. Обучение же дочерей английскому он доверил учительнице-шотландке по имени Эллен.

Теперь стало ясно, что мне в Отраде ничем не разжиться. И стал я поглядывать вокруг в чаянии раздобыть толику денег, чтоб двинуться на поиски иных средств к существованию.

Как я уже намекал, продажа Отрады совершалась не совсем гладко. Пан Стокласа явился сюда просто в качестве управляющего. Но мы, конечно, знали, что рука руку моет, и рано или поздно, а Стокласа купит-таки Отраду; однако с юридической точки зрения все же настало у нас некое междуцарствие. Я повторял себе эту истину чаще, чем следовало, спрашивая себя, из чьей тарелки я ем и чью книгу держу на коленях.

Все это запутанные дела, но я, производя не более шума, чем того требует естественная сдержанность, понуждающая нас касаться собственных ошибок с деликатностью, скажу, что допустил некоторый проступок. С таким же правом я мог бы назвать это хищением.

В герцогской библиотеке хранилось несколько уникальных книг. Какой-то бес не давал мне покоя… Долго перекладывал я фолианты с места на место, из руки в руку. Мне жаль было терять эти прекрасные тексты, великолепные мысли, блестящие выражения. От души жаль мне было расставаться с золотой латынью, — но в кармане моем не было ни гроша, а новый хозяин воротил от меня нос. Я предчувствовал: в один прекрасный день он меня уволит — необходимо было действовать. Я остановил свой выбор на томе «De Capitibus Servorum»[3]. Это набор всякой чепухи, зато у автора неподражаемый порядок слов, более того — в первой главе попадаются такие обороты речи, от которых ум за разум зайдет и ты так и оцепенеешь, забыв вынуть палец изо рта, словно заправский мечтатель. Короче, не мог я лишить себя даже такой недостойной книги. Кровь, которую автор щедро проливает на ее страницах, лживость, даже его грубая, невежественная мысль были мне слишком дороги. Похоже было на то, что я останусь беден и безгрешен.