УТВЕРЖДАТЬ – это еще только начиналось… еще и слухи не успели расползтись, но запах пошел… И тут уж ничего не поделаешь…

Большинство лиц стали незнакомыми, оставшихся знакомых захлестнули дела, у многих отшибло память, в самых любимых, самых уютных уголках студии как-то разом везде начался ремонт, в очереди в буфет перестали находиться люди, кричащие: “Сюда, сюда, он передо мной занимал!”

Я принес тогда на студию заявку на постановку фильма по повести

Зои Журавлевой “Островитяне”. Мне нравилась эта повесть, я

“заболел” ею. И вот претендовал на то, чтобы стать режиссером. А как раз в это время меня как актера и раз, и два НЕ УТВЕРДИЛИ на роли, а я лез в режиссеры, то есть в начальники. Ах, как неосторожно! Ах, какая ошибка! Я ведь уже под колпаком, а вести об этом распространяются быстрее света… Да нет, меня принимали, при некоторой настойчивости принимали даже в самых главных кабинетах, но… уж слишком смело сверкали глаза при словах: “Я-то лично был бы за то, чтобы вы попробовали начать переговоры о возможности встретиться с кем-нибудь в Комитете по этому вопросу”. Режиссер-то – должность распорядительная, а значит, номенклатурная. Потому и стояло отчаяние в глазах того, кто похлопывал меня по плечу и говорил: “Но во всех случаях не надо отчаиваться!”

Странными рывками шло дело – уже и группа создавалась, и с оператором мы познакомились, экономисты начали обсчитывать экспедицию на Дальний Восток… Потом всё стопорилось и со мной говорили в больших кабинетах грустные вежливые люди: “Вы, стало быть, даже и беспартийный? А какие у вас отношения с вашим обкомом?.. Странно… очень странно… Тут может быть… хе-хе… знаете, пятый пункт… Как? Так вы не?.. Неожиданно…

Что, совсем не?.. Ах, отчасти, все-таки… Тут вопрос внешности может играть роль… Ах да, вы же режиссер в данном случае, ха-ха, при чем тут внешность?..”

Опустив глаза в пол, тогдашний директор студии (надо сказать, человек мужественный и прямой, у меня осталось к нему чувство симпатии) вручил мне бумагу: “В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ УКАЗАННАЯ ВЫШЕ

ДОЛЖНОСТЬ ПРЕДОСТАВЛЕНА ВАМ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ”. И мы расстались.

И я расстался с моими режиссерскими претензиями. Потом с родным

БДТ. Потом с Ленинградом.

Так что мое проникновение на студию теперь, через десять лет, с собственным сценарием действительно можно было назвать чудом.

Это было смелым решением Юлия Яковлевича Райзмана – одного из патриархов нашего кино, непритворно мною уважаемого. Ему понравилась повесть. Но многое настораживало. Пугала “еврейская тема” – боковая, но очень важная в будущем фильме. Опытный

Райзман согласился на Гольдмана, но уже второго персонажа -

Когана – решительно потребовал заменить на армянина. Райзмана раздражали двойственность финала, возможность различных толкований. Попахивало мистицизмом. Его категорически не устраивал предложенный мной исполнитель главной роли. Я хотел, чтобы Чернова сыграл Андрей Сергеевич Смирнов. Андрей был тогда секретарем бунтарского Союза кинематографистов. Во время какого-то пленума или собрания я сидел в зале и глядел на него – в президиуме… на трибуне… Этот глухой голос, эта гримаса улыбки, эта мука в глазах… Прекрасная речь… Мы с Андреем были шапочно знакомы, встречались пару раз. Я дал ему прочесть сценарий, и он не пришел в восторг… Сделали пробу… Да, это был мой герой! И (так мне кажется) персонаж был настолько близок

Андрею, что он не мог воспринимать его объективно. Он его, можно сказать, “пропускал”, как собственное отражение в зеркале. Мне еще предстояло склонить его к самоанализу и концентрации внимания. А пока что его забавляло само предложение – ему, не актеру, играть главную, даже две главные роли.

На это же давил и Райзман: да, Андрюша – сын всеми нами любимого

Сергея Сергеевича Смирнова, да, Андрюша снял “Белорусский вокзал”, и этот фильм в золотой десятке лучших. Но он не актер.

Он не сумеет. И зрители не знают его в лицо. С таким героем картина обречена.

Я и сам сомневался. И Андрюша Смирнов сомневался. А в картине еще более пятидесяти ролей и почти со всеми сомнения. Но всё же во взаимоотношениях с актерами, с художником, с композитором я по крайней мере могу сформулировать задачу, объяснить, чего ищу, а в организационных делах, в сложнейшей мосфильмовской дипломатии у меня ни опыта, ни (как оказалось) способностей. Я хожу по кабинетам, объясняю, прошу, умоляю, стараюсь быть обаятельным, стараюсь использовать свою актерскую популярность, но… тут совсем другие законы общения.

– Заграничная экспедиция нам необходима – поезд идет через всю

Европу, в этом смысл картины. Я могу заменить Барселону на

Лиссабон, могу на Марсель, но не могу вместо Барселоны снимать

Ригу,- втолковывал я директору объединения.- Нам необходимо хоть в некоторых эпизодах снимать заграничные поезда – другие вагоны, другие платформы, другие светофоры. Там же всё другое – от километровых столбов до дверных ручек.

Старый директор много повидал таких, как я, и много подобных монологов слышал. Он вежливо улыбался, понимающе кивал головой и говорил:

– Вот и ищите, ищите… Никто для вас не будет таскать каштаны из огня…

– Какие каштаны? Почему мне? Вы же директор, и это ваша забота организовать съемки в соответствии с утвержденным сценарием! (О, я уже начал овладевать демагогической речью!)

– А я и организую,- легко парирует босс,- немедленно организую, как только будет приказ и будут выделены вам средства.

Пожалуйста, я даже сам лично съезжу с вами в Барселону.

– Хорошо, я пойду на прием к нашему министру. Как его имя и отчество? Как его зовут?

Директор объединения поднял глаза к потолку и вдруг впал в странную задумчивость.

– Есть у вас его прямой телефон? – настаивал я.

– Лена! – крикнул директор объединения.- Принесите мне чаю с лимоном. Хотите чаю? – обратился он ко мне.- Не хотите? Тогда зайдите ко мне в пять часов. В пять часов, но не позже!

В душе моей вспыхнула неясная надежда.

В пять часов я уселся в кресле перед его столом и крепко сцепил в замок слегка дрожащие руки. Мудрый директор смотрел на меня с улыбкой превосходства и некоторого упрека.

– Возьмите,- сказал он и подвинул ко мне конверт.

О Боже! В конверте был сложенный вчетверо лист. Я развернул.

Крупным почерком было написано: “ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ПО

КИНЕМАТОГРАФИИ – такой-то (фамилия, имя, отчество) – ТЕЛЕФОН

ПРИЕМНОЙ такой-то” – всё!

Директор укоризненно покачивал головой:

– А?! Работает контора? – спросил он гордо и сам себе ответил: -

Как часы работает: полдня – и готово! Можете звонить! Попробуйте попасть на прием. Попытайте счастья – может, и помогут… А мы, что могли, сделали.

В Москву приехал Тонино Гуэра – знаменитый сценарист, друг и соратник Феллини и других самых великих. Меня свели с ним, и он терпеливо выслушал волнующий (так мне казалось!) сюжет моего сценария. Но Гуэра не взволновался. Пушкинская фраза “Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом” – фраза, из-за которой десятилетиями ломали копья и которая в конечном счете была базой всех переживаний моего героя, эта фраза не показалась почтенному маэстро особенно значимой. Он родился в

Италии, и его это, полагаю, вполне устраивало.

– А кто у вас играет главную роль? – спросил он.- Табаков?

– Нет.

– Почему не Табаков?

– Он не подходит, это не его амплуа.

– А Михалков?

– Нет… Совсем нет… Это другой тип человека.

– А из европейских актеров кто у вас будет играть?

– Я сейчас пытаюсь договориться с Тадеушем Ломницким. Это мой друг. Я хотел, чтобы он сыграл дирижера Арнольда.

– Кто это – Ломницкий?

– Это очень крупный польский актер.

– Ах, польский!.. Я сейчас вам нарисую картинку.

Он быстро цветными фломастерами набросал прелестную миниатюру – стол, кусок окна, керосиновая лампа – и протянул мне.

– Это на память. Я подпишу. Напомните, как вас зовут… Так вот,