Я их победил все-таки и заставил относиться к себе не как к беспомощному дураку, а как к известной умственной, нравственной и даже физической силе... Да! Однажды случилось показать пятерым, что я не слабее их и физически...

Есть такие странные люди, которые думают, что мужику много дела! Есть только десять дней в году, десять дней летней страды, когда они действительно работают, много и бестолково, но ведь десять дней не год!.. Ненавижу я их, откровенно говоря, всей душой ненавижу! И за то, что нет у них никаких стремлений, и за то, что они не желают ничего знать, и за то, что самые талантливые из них, которые остаются в деревне, - кулаки или конокрады, и за то, что они, как мертвое тело, которым, как черви, питаются интеллигенты!.. Прежде, когда они мне гадости делали, я в них хоть противников уважал... Уведут, например, лошадь, я и возмущен, конечно, и в то же время отдаю должное смелости: ловко сделано... Теперь же мне шапку за десять шагов снимают... Мерзость! Гадость!.. Можете сказать, что я, капиталист, их капиталом задушил, - ничуть не бывало! Это именье, правда, я приобрел, но давно ли? Я его арендовал и за аренду сам платил по двадцать тысяч в год. Меня только свекловица и выручила; пять лет подряд полный урожай... Да и теперь, разве это имение моя полная собственность? Я все-таки должен больше шестидесяти тысяч в банк... Я их выплачу, конечно, и очень скоро, но не в этом дело. Дело в том, что я всем обязан самому себе. Я начал вот, с десяти пальцев!..

Модест Гаврилович выставил перед собой широкие руки, и сам внимательно посмотрел на них, точно считая, действительно ли на них десять пальцев!..

- Когда я взял в аренду эту землю, - продолжал он, - у меня были: теоретические знания по сельскому хозяйству - раз; только что вышедшая за меня замуж жена - два; масса энергии - три; две копейки наличными деньгами и кредит! И вот со всем этим я, человек здесь новый, интеллигент, белоручка, на этой же самой земле, на которой по-свински живут четыреста крестьянских семей, наживаю состояние... Спрашивается, почему они, эта гнилая дурацкая община, не купили этой земли, когда им во что бы то ни стало хотел ее продать прежний владелец? Почему?.. Им предлагали самые льготные условия: единовременный взнос в пятьдесят тысяч и ежегодные погашения по десяти тысяч без всяких процентов. Для них владелец, некто Шошин Илья Матвеевич, хотел перезаложить землю в банке, чтобы им было чем заплатить в первый год, на свой счет брался сделать купчую крепость... Нет, они водили его десять лет за нос, все надеясь, что он отдаст им землю даром, для спасения души, твердо были убеждены в том, что отдаст даром, и когда я снял ее в долгосрочную аренду, понятно, завели со мной войну... Жалкая дрянь! Клопы!.. Я понимаю, дикость! Но будь же энергичен, черт возьми, не сиди нюней, не лопай водки на последние деньги, не продавайся кулаку за грош... Голову на плечах все-таки носи, а не кочан капусты! Хоть в своей-то сфере что-нибудь понимай!.. До последнего времени все они сохами пахали; я показал им пример, плуги завел. Прежде кое-кто из них и знал про плуги, да как, говорят, его заведешь? Задразнят! Вот она где сила-то клоповая - задразнят! Плуг заведи задразнят! Баба себе по-городскому платье сшей - задразнят; мальчишку своего в город учить отдай - задразнят!.. Мир! Община!.. Вот она у нас в чем община проявляется: запьянствуй - не задразнят, а плуг заведи - засмеют, потому что это новшество!.. Школа здесь была - одно посмешище: препоганейшая грязная изба, из щелей дуло, а с потолка вода капала... Учитель сходу жалуется; говорят: ничего - сойдет! Вот они каковы: сойдет! Дыры забить - два часа работы, но до этого они еще не дошли, сойдет! Дождались, пока я из злости и из жалости к учителю на свои средства новой школы не построил. Вот это, говорят, так, это гоже!..

Ульян Иваныч слушал, притихнув в страхе. Действительно, что-то странное, тяжело-злобное было в неожиданных речах этого угрюмого человека.

Модест Гаврилович перевел дух, помолчал немного и вдруг спросил:

- А что, Иван Степаныч, Коля-таки действительно поправится в Кане?

Доктор, с аппетитом евший горячий суп и из приличия не проронивший ни слова за все время тирады Модеста Гавриловича, теперь поднял на него светлые влажные глаза и обтерся салфеткой.

- Обязательно поправится, - поспешно ответил он, - обязательно!

- По-моему, он мог бы поправиться и здесь, дома... Ведь один этот переезд чего стоит! Мальчику всего десять лет, и мальчик такой слабенький...

- Ничего, ничего... Там он окрепнет и скорей и основательней... Опять же, для него это полезно; масса новых впечатлений - это всю его психику перевернет.

- Так, значит, поправится? - опять спросил Модест Гаврилович.

- Нечего и беспокоиться... Здесь ему холодно, комнатный воздух не годится, а там теперь, как у нас в сентябре, теплынь.

- Да уж они - доктор, они знают, - робким голоском заметил Ульян Иваныч и заулыбался.

V

Когда доктор уехал, было около шести часов. Та же самая лампа с зеленым абажуром горела в гостиной, и так же Модест Гаврилович лежал на диване, а Ульян Иваныч сидел в кресле около стола и курил сигару.

- На все свой случай, - говорил Ульян Иваныч, пуская синеватые клочья дыма. - Уж где-нибудь оно там предназначено, значит, и придет... Мы-то, конечно, не видим как следует, со всех сторон, и говорим: несчастье, а оно, может быть, вовсе и не несчастье. Разве человеку дано как следует понять где счастье, а где несчастье?

- Это ты о чем? - перебил его Модест Гаврилович.

- Да я вот собственно о Пете, - заспешил Ульян Иваныч, - к чему этот теперь дифтерит, и всё?..

Он помолчал немного, ожидая, не скажет ли чего-нибудь Модест Гаврилович, но тот молчал.

- То, другое, мало ли чего человек ни выдумал, - продолжал Ульян Иваныч, - а вся сила в случае; и ни под какую науку его, этот самый случай, не подведешь... Идешь себе, положим, по тротуару, поскользнулся, упал, ногу сломал... К чему это? Так себе это, случай. Был у нас в Курске такой факт. Уважаемый один, умный человек, в газетах писал, шел себе ночью из гостей по улице, совершенно трезвый шел, не пил ни капли... Завернул в переулок, к самому почти своему дому подошел, зацепился за одну тумбу ногой, да виском о другую тумбу ка-ак жмякнется! Утром подобрали его, а к вечеру богу душу отдал... только и всего... Как тут объяснить? К чему это? Случай, только... И дифтерит этот теперь... тоже случай.

Ульяну Иванычу было жутко в этом доме, где ползал по чехлам мебели зеленоватый свет и молчали стены. Ему хотелось шума, который был в его маленькой квартирке в Курске: писка, беготни детей, запаха вареной картошки, веселого пламени в большой русской печке на кухне... а здесь все было пусто и глухо, и пугал его огромный и неподвижный Модест Гаврилович, тяжело лежащий на диване.

И чтобы вокруг него что-нибудь колебалось, хоть звуки его собственного голоса, он снова заговорил.

- Какой во всем этом смысл и значение, конечно, кто его знает... Живешь-живешь и умрешь, только и всего. И в отчаяние тут собственно нечего приходить, потому что все равно, приходи или не приходи, ничего не поделаешь... Я, помню, только раз в жизни в отчаяние пришел, и повод-то к этому какой был, просто вспомнить смешно. Было мне тогда лет двенадцать, в уездном училище я тогда учился, рядом с нами жил один доктор, а у него была бонна, чешка Людвига. Сад у нас был общий, ну, я с докторскими ребятишками там вместе и играл. Раз как-то чешка эта самая и ну нам рассказывать, что вот-де у нас в России луна никуда не годится, и мала-то она и темна, а вот у них в Чехии луна, так мое почтенье, в десять раз больше! Я возмутился: "Что вы говорите? Луна на всей земле одна!" - "Как можно, говорит, в каждой стране своя луна". Я ей свое, она мне свое, да ведь с каким азартом! Вижу я, что ничего не могу ей втолковать, и охватило меня отчаянье страшное: ударился я оземь и ну выть, катаюсь по земле и вою... Два дня после того бредил этой луной и во сне все кричал: "Одна! Одна! Одна!" - так что дома за мою жизнь опасались... После, помню, и на экзаменах провалился, и жениться пришлось случайно, и дети пошли, и от мест отказывали - никогда такого отчаянья не было... Все равно, думаю, - случай, и любопытно даже бывало иногда судьбу пытать, а ну-ка, посмотрим, что выйдет.