Двор Хрынача, где они стояли, загорался серебряным светом, и четверо мужчин в темноте дощатого навеса, мерцающего магниевыми вспышками, выглядели вполне неправдоподобно. От электрической дуги все вокруг озарялось каким-то доисторическим сиянием, светилось, как мир в начале творения, и трудно было различить людей, потому что их тела отражали свет так же, как и весь валяющийся вокруг ржавеющий хлам: колеса со спицами, рамы прицепов, выпотрошенные, перевернутые кузова, скелеты циркулярок, останки трактора, позвоночники коленчатых валов, лопнувшие от мороза канистры, перманентная коррозия под руку с постиндустриальной печалью, - и даже когда мужчины двигались, в этом предвечном свете их движения казались нервными, прерывистыми, лишенными плавности, свойственной организмам, в которых течет кровь. Это был своеобразный Вифлеем, тот осиянный ртутным свечением хлев, чьи лучи достигают самых отдаленных уголков мира, чтобы воскрешать и высвобождать из мрака безбрежные свалки машин, станков, аппаратов и разных мелких механизмов.

Хрынач закончил, отложил маску, выбросил из держателя остаток электрода и сплюнул на остывающий раскаленный шов.

- Гнёцца не ламёцца, - пошутил. - Пять минут выдержит.

К людям вернулся их прежний облик. Качмарек вскочил на сиденье, машину бросало из стороны в сторону, пока она задом не выехала на шоссе, вращая натертыми до блеска гусеницами, похожими на огромные браслеты. Бульдозер направился прямо на юг, чтобы через час исчезнуть в сыпучей, все сгущающейся белизне. Мужики смотрели вслед удаляющейся машине, и когда отвал бульдозера вошел в первый сугроб, они услышали, как тарахтенье мотора смешалось с тишиной долины и через мгновение почти пропало.

Хрынач погасил свет, закрыл ворота и сказал:

- Занесет, заметет и захерачит.

И снова ночь. Мир катится как снежный ком, и белизна налипает на него все более толстым слоем. Еще выступают наружу леса и отдельные деревья. Сугробы ложатся вокруг домов плавными волнами или серпами. Все тихо, неподвижно и нездешне. Окрестности все больше напоминают макет вечности. Очертания стремятся к идеалу, различия сглаживаются, температуры выравниваются - и все труднее приходится детали, этому прибежищу дьявола. С тем, что выпадет из кармана, можно попрощаться, по крайней мере до весны. Собаки бегают туда и обратно по протоптанной тропинке. Мое сердце тоскует по неразберихе, по бардаку, по хаосу, по "жили-были дед и баба"... Зима - это коварство идеи, которая прикидывается материей, чтобы ввести нас в искушение при помощи обтекаемых форм, круговых траекторий и гармоничных фигур, предвещающих идеальную реальность капли логоса, разведенной в стакане с космосом.

И только дома хранят остатки хаоса. Можно переставлять вещи с места на место до тех пор, пока они не утратят своего смысла. Сгустившаяся жизнь приобретает самые архаичные формы. Сидишь, посиживаешь, полеживаешь, принимая позу эмбриона, чтобы тело оказывало текущему времени как можно меньшее сопротивление. Тепло внутри циркулирует по замкнутому кругу. В девять вечера гаснет свет, и стекла окон отражают общемировое свечение кинескопов. Белые тарелки антенн кажутся половинками черепов, которые, прежде чем расколоться, заключали в себе, должно быть, мозг сверхъестественных размеров. И когда вокруг тяжелеет, наслаивается и пухнет неподвижность, изображения на 21-дюймовых "самсунгах", "дэу" и "куртисах" под Божьей Матерью и Сердцем Иисуса разгоняются, как карусель на Вшолковых Лонках. Эдек возвращается из хлева, принося с собой запах сена и навоза, и когда наконец усаживается за стол, его рука инстинктивно тянется к черному пульту телевизора. Его затвердевшие пальцы с трудом нащупывают кнопки, но он знает их расположение наизусть и не ошибся бы даже в полной темноте. В конце концов, всем этим невидимым волнам, которые приносят изображения людей, борющихся со временем и богатством, тоже приходится на ощупь преодолевать бездны мрака, прежде чем они доберутся до здешних мест. Когда жена ставит на стол жареную картошку с салом, Харада как раз делает шестнадцатый круг. Он входит в вираж - левое колено едва не задевает покрытие, - и через мгновение его красный "сузуки" движется уже как по струнке, с ревом открытой до конца дроссельной заслонки и оставляет позади яркие обтекаемые фигурки соперников.

- В среду должны делать прививки, - говорит жена, - но, наверное, не доберутся.

- А если и доберутся, то закрой Бурека и суку в хлеву и отведи только Азора, - говорит Эдек.

- Они лаять начнут, - говорит жена.

- Пусть лают, - отвечает Эдек и нажимает кнопку, чтобы избавиться от победоносного Харады. Теперь из глубины атмосферы появляется поблескивающий Майкл Джексон, делает несколько движений бедрами и тоже пропадает в электронном вихре, чтобы освободить место для троих загорелых мужчин в светлых костюмах. Мужчины идут вдоль берега, а за голубой водой не видно горизонта. Ветер шевелит перистые листья пальм. Картинка меняется, и теперь один из этих типов в открытой машине пересекает расцвеченный неоновыми огнями город.

- Я не буду платить за трех собак по десять злотых с головы, - говорит Эдек и перемещает палец. На зеленой лужайке Джон Траволта наклоняет голову, разгоняется, а на него бежит черный бык. Прежде чем они столкнутся, с синего неба над горлицким районом сходит белый ангел с теннисной ракеткой, и наемные убийцы, и бронзовые ленивые женщины на лежаках, пеперминт, Лас-Вегас, Годзилла, Рурк, борцы, фильмы ужасов и порно, голубоглазые президенты, и кто дальше въедет на восемнадцатиколесном велосипеде в груду песка, семь чудес света, или сады Семирамиды, а также серфинг на Бермудах.

- И пять было бы слишком, - говорит жена.

- Кошек попрячут, - говорит Эдек. - Кошек не видно.

- Так и кошек тоже? - спрашивает жена.

- Писали, что тоже, - отвечает Эдек.

- И тоже по десять?- спрашивает жена.

- Тоже, - отвечает Эдек.

- Уж лучше утопить, - говорит жена и забирает пустую тарелку.

А потом, как всегда, все гаснет, и древнейшая тьма спускается и на Эдека, и на Качмарека, и на Хрынача, и на остальных. Сменяются сны, а она все длится и длится, и дает силы. Она смывает и затопляет события и вещи, укрепляет тела. Так было от сотворения мира и так будет, чтобы мы не умерли от чрезмерности.