- Ка-ак в одних руках? Весь тяжелый дивизион? - ожесточенно поглядел на него Ковалевский.

- А где, кстати, командир дивизиона? Или вы его не приглашали на совещание, ваше превосходительство? - спросил Фешин.

- Нет, он получил приглашение, но только... он ведь старый человек, этот полковник Герасимов. Он прислал рапорт, что его всего разломало с дороги, лежит и припарки делает, хе-хе!.. Да он по существу нам теперь и не нужен! Куда ему прикажут поставить орудия, туда и поставит... Я поручаю это всецело Петру Лаврентьевичу, - любезно дотянулся благообразный Котович до жирной спины Баснина, который в ответ на это качнул своей бульдожьей головой и внушительно кашлянул.

Два других командира полков сидели все время молча и курили, прикуривая папиросы один у другого. Прямого касательства к ним совещание не имело, так как полк одного назначался в дивизионный резерв, полк другого - в резерв корпуса.

- Поскольку я представляю себе сущность предстоящей нам атаки, сдерживаясь с видимым трудом, заговорил Ковалевский, - когда двум атакующим полкам указаны определенные участки фронта, мне кажется неопровержимо логичным разбить всю нашу тяжелую артиллерию между атакующими полками и подчинить одну ее часть Семену Афанасьевичу, другую - мне! Притом разбить на две неравные части - по важности задачи, какая выпадает на долю каждого полка. Вот мое мнение! Раз я ответственен за результат боя на своем участке атаки, я должен иметь в своем подчинении и орудия. Вот мое мнение. А если по-доз-ре-вается, что я не в состоянии управиться с артиллерией, какая мне будет отведена, то...

- Никто таких подозрений не высказал, что вы, Константин Петрович! всплеснул руками начальник дивизии.

- Тогда зачем же мне дают няньку?

- Прошу... э-э... выбирать выражения! - тяжело глянул на Ковалевского Баснин.

- Не надо горячиться, да, преждевременно горячиться зачем? примирительно сказал, поморщась, Котович, а Палей добавил:

- Мортиры именно так и поделены, как вы говорите, Константин Петрович: четыре на ваш участок, восемь на участок Семена Афанасьевича.

- Ка-ак так? На мой участок... где высота триста семьдесят... И только четыре мортиры? - как ужаленный вскочил Ковалевский; Фешин же скромно рассматривал заусеницы на своих ногтях и молчал. - Высота эта - ключ ко всем позициям австрийским, насколько я умею читать карты, - ко всем позициям на участке нашего корпуса, и только четыре мортиры? И почему же Семену Афанасьевичу восемь мортир, когда его задача всего-навсего занять одну деревню? Деревню Пиляву взять? Дайте мне этот участок, я его возьму с налета, и никакой тяжелой артиллерии мне не надо. Для такой пустячной задачи!

- Ого! Пустячной! Жаль, что не вы делали рекогносцировку, - зло заметил Фешин.

- Очень жаль, очень жаль, что не я! Сколько может быть австрийцев в этой Пиляве? Сторожевой отряд?.. Не больше роты? Пусть они там хотя каждую хату защищают...

- Дело совсем не в этом, - перебил Фешин. - Соображения за то, чтобы восемь мортир на моем участке сосредоточить, базировались вот на чем: Ольховец для мортир непроходим, а ваш участок за Ольховцем. Вы и четырех мортир туда не перетянете, куда же вам все двенадцать? У меня же на участке они могут спокойно разместиться и действовать сообразно обстоятельствам. Почему вы думаете, что они не подготовят вам вашей атаки на высоту триста семьдесят? Укрепления же около Пилявы надо видеть, чтобы не говорить, что пустячное дело - взять эту деревню...

Тут Фешин пустился в большие подробности касательно силы и сложности укреплений, возведенных будто бы около Пилявы; Ковалевскому же было ясно, что это одно лишь наигранное красноречие опытного командира полка, не желавшего брать на себя явно рискованной задачи с высотою триста семьдесят и заранее уступившего ее в штабе дивизии своему товарищу-генштабисту.

Спор между ними разгорелся. В спор этот вмешались и молчаливые командиры двух других полков, и Баснин, и даже совсем уже полубезжизненный лысый старичок с одышкой, генерал-майор Лядов, командир другой бригады. Фешин заявлял, между прочим, что люди его полка съели уже носимый запас сухарей, ввиду малых порций хлеба; что если не подвезут в ближайшие дни хлеба и мяса, а также перевязочных средств, то наступление вообще немыслимо. Разгоряченный спором, он даже написал на листке, выдранном из своей полевой книжки, рапорт начальнику дивизии: "Оборудование линии развертывания и перевязочных пунктов при отсутствии перевязочных средств невозможно. В этом, как и во всем другом, ярко сказывается полное отсутствие какой-либо подготовки операции со стороны тыла. Я не знаю, что предпринимается свыше, но категорически утверждаю, что голодные и обледенелые люди не могут дать того максимума работы, который я, в силу поставленной мне задачи, от них потребую!"

Может быть, ввиду именно такого отчаянного рапорта восемь мортир из дивизиона так и остались за Фешиным, сколько ни пытался их отбить у него Ковалевский.

На совещании этом выяснилось, между прочим, что на участок второго корпуса, рядом с которым приходилась дивизия, исключительно для съемок позиций австрийцев было прислано пять самолетов, но два из них уже разбились при посадке; что для устройства переправы через Ольховец штаб дивизии уже начал искать, но никак не может найти ни одного саперного офицера; что корпусный инженер хотя и существует, но засел где-то в глубоком тылу, пьет и играет в карты, и выцарапать его из тыла на фронт невозможно; что понтонов для переправы через Ольховец штаб корпуса и после повторных и настойчивых просьб не дает, советуя обойтись местными средствами; что хотя для корректирования орудийного огня и была передана в распоряжение штаба дивизии воздушная рота в несколько змейковых аппаратов, но в ближайшие дни аэростаты подниматься не могли, так как поломались колеса и шестерни у лебедки...

План наступления все-таки был на этом совещании намечен, но Ковалевский, поздно вернувшийся в штаб полка, находил его настолько трудно выполнимым, что не спал сам и не давал спать своему адъютанту часов до двух ночи, - пил чай с коньяком и ругался не менее витиевато, чем Кароли.

А через три дня, после обеда, он приказал полку, пользуясь густым туманом, перейти к хате на Мазурах, всего верст за семь от фронта, куда должны были ранее отправленными ротами свозиться добытые из разнесенных фольварков лес и солома.

Неуклонно исполняя приказ, размешивая сырой и мягкий снег в грязную жижу, негромко, но деловито на ходу ругаясь, по-детски доверчивый к своей судьбе, приближался полк к своей голгофе.

Ввиду того, что на другой день не предполагалось варить обеда, приказано было мясные порции не есть, а положить их в вещевые мешки вместе с хлебом. Приказом по седьмой армии ранним утром назначена была атака австрийских позиций.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На высоте Мазуры от бывшей здесь деревни галичан уцелела всего только одна халупа; остальные были наполовину разрушены австрийскими снарядами, потом разобраны на дрова в окопы. Около этой-то халупы на соломе, сваленной прямо в грязь, и на кучах жердей, приготовленных для починки гати через Ольховец, расположился на привал полк.

Так как наступление назначено было на два часа ночи и подниматься для этого надобно было в час, а в час могло быть отнюдь не светлее, чем теперь в десять, то о сне никто и не думал, хотя, после утомительной прогулки в десять верст по топкой черноземной пахоте, всем просто животно хотелось спать. Солдаты шутили, ложась на солому и жерди:

- Эх, и постеля ж добра для последнего разу!.. А как австрияков почнем гнать, тогда уж и такой не будет.

Не все до дна в этой и подобных шутках звучало, как горькая насмешка над тем, что их ожидало. Если бы человек не надеялся на лучшее, он не был бы человеком.

Поодаль от людей, тесно связанные с ними общей судьбой, фыркали в сырой темноте лошади обоза, пулеметных и патронных двуколок, походных кухонь. В кухнях кипятили воду для чаю, но разводить костры, чтобы погреться, было строго воспрещено Ковалевским. Он запретил даже и курить, чтобы случайно не подожгли солому, но не курить крученок оказалось выше человеческих сил, - и повсюду на привале вспыхивали, как волчьи глаза в лесу, огоньки зажигалок.