– Я не знала, что он может упасть!

– Но ты не должна была уезжать и оставлять его одного. Пока ты там забавлялась…

– Он был не один. С ним была миссис Холл.

– Но в тот момент ее не было! – Голос Винни сорвался на крик. – Ты должна была быть здесь!

– А ты? – Летти тоже повысила голос. – Было бы неплохо, если бы ты тоже иногда здесь появлялась.

Ты или Люси. Но нет! Вы заняты своей собственной жизнью. А у меня не должно быть своей жизни? Вам слишком трудно приехать разок-другой и посмотреть за отцом, пока я поехала чуть-чуть отдохнуть.

– Ах, это теперь так называется? Отдых! Я бы назвала это по-другому!

– Это тебя не касается! – вспыхнула Летти. – Это из-за отца мы с Дэвидом до сих пор не женаты. Я не могу выйти замуж, потому что никто из вас не может и пальцем пошевелить, когда нужно присмотреть за ним. Вы с Люси ничего не хотите знать, пока не случится что-нибудь в этом роде. Тогда сразу начинается: «Где Летти? Она должна была быть с ним». Я была здесь день и ночь с тех пор, как умерла мама, и не услышала от вас ни одного слова благодарности. И от отца тоже. Вы все принимаете как должное. Это из-за вас двоих я все еще здесь и все еще не замужем. Вы все эгоисты!

В ответ Винни разразилась яростным воплем, но Дэвид, наконец, возвысил голос:

– Достаточно! Ваши крики не помогут. Я думаю, нужно ехать к отцу! Ты согласна, Лавиния?

Он сказал это так уверенно, что Винни мгновение смотрела на него, ловя ртом воздух, потом, бросив на Летти злой взгляд, молча кивнула.

– Вернулась, наконец?

Отец, укрытый больничной простыней и выцветшим розовым одеялом, приподнял голову с подушки. Его нога была в гипсе, в глазах застыли растерянность и боль. Несмотря на такое неласковое приветствие, при виде отца в окружении медсестер, в палате, где резко пахло лекарствами и карболкой, Летти охватила жалость.

– Лавиния сказала… сообщила мне, – начала она, запинаясь.

– Слава Богу, что она приехала, когда никто другой не смог.

Летти знала, кого он имеет в виду, но, при таком его состоянии, не хотела затевать ссору.

– Слава Богу, что она приехала, – невнятно повторила она в надежде, что он оставит эту тему.

К ее удивлению и радости, он действительно ее оставил, но ей от этого не стало легче. Если бы он жаловался или, как обычно, обвинял ее, она бы защищалась, но он молчал, и она стала винить себя сама. Это было глупо, и она разозлилась, но ничего не могла с собой поделать.

Когда отец вернулся домой, его нога еще несколько недель оставалась в гипсе. Сначала он ходил на костылях, потом, к Рождеству, сменил их на палку. Чувство вины заставило Летти еще больше заботиться о нем, она старалась искупить то, что считала своей ошибкой. Отец постоянно жаловался и извинялся.

– Только обуза для всех, – бормотал он почти про себя, его глаза искали сочувствия и прощения.

– Ничего подобного, папа, – отвечала она ему и винила себя еще больше.

Но это не приносило ей облегчения. Она говорила, что он не обуза, и думала, что, если бы она была с ним, он бы не упал. Летти была убеждена в этом, но не решалась ему этого сказать, опасаясь разбередить его воспоминания. Слово лечит, и слово калечит.

– Ради Бога, отец! Мне совершенно все равно, ленч это или обед, если ты придешь из пивной вовремя!

К зиме отец все еще ходил с палкой, но нога уже понемногу приходила в норму. Все понемногу приходило в норму. Больше не было жалоб и извинений, он снова стал к ней придираться, а ее чувство вины сменилось желанием компенсировать испорченный отпуск и снова куда-нибудь уехать.

Но зима в этом году была влажной и ветренной, и любой выход из дома становился проблемой. Приходилось кутаться в пальто, которое уже через пять минут пропитывалось сыростью и становилось тяжелым и мокрым. Вечерняя тьма, словно одеяло, покрывала город, грязный от копоти туман создавал вокруг фонарей желтый ореол и не рассеивался до утра. Все усугублялось тем, что отец не мог теперь ходить в «Трефовый валет», как это делал до болезни, и они все время оставались вместе. Летти была готова выть.

– Иди в пивную и выплесни свою злобу на собутыльников! – в сердцах сказала она, вымещая свою собственную злость на хлебном пудинге, который она, как всегда, готовила в конце недели, разминая тесто костяшками пальцев. Добавив сахар, маргарин, смородину, специи, кишмиш и яйца, она швырнула массу на сковороду и поставила ее на газовую плиту. У нее никогда не получался пудинг, как у мамы. Мать всегда ставила его в печь, хотя на плите было быстрее, и вся квартира наполнялась ароматом теплого хлеба. Но у матери всегда было много времени на готовку, а Летти приходилось еще думать о магазине.

– Какая разница, как назвать: обед или ленч?

Предлагая ему отправиться в пивную, она, не подумав, сказала, чтобы он не опаздывал к ленчу. Просто оговорилась. Дэвид вообще называл это просто дневной едой, и это, как многое, что говорил Дэвид, запало ей в голову. Отец выпрямился.

– Наверное, твой парень так говорит? А в нашей части света это не ленч! У нас ведь будет тушеное мясо. И хлеб с вареньем, и пироги. Я хочу, чтобы в обеденное время был обед.

В брюках и шерстяном белье, со свисающими на бедра подтяжками, отец над раковиной смывал с лица остатки мыльной пены. Вода текла по его локтям на линолеум, образуя лужи вокруг ног. Летти бросила взгляд на залитый пол и успокоилась, видя, что на ковер не попало.

– Насколько я знаю, мясо едят на обед, в час дня, поэтому как ты могла назвать его ленчем, когда…

– Хорошо, папа! В час у нас будет обед. Это тебя устраивает? – Она швырнула пудинг в печь, с силой захлопнула дверцу и, так как на плите молоко уже подбиралась к краям кастрюли, сняла ее, выключила газ и налила молоко в кувшин. Бутерброды, украшенные специями, молоко и пудинг – это был любимый завтрак отца, но ей самой кусок не лез в горло.

– Твой завтрак! – буркнула она. Отец заковылял к столу, подтяжки все еще свисали с его ног, а она подошла к раковине, взяла половую тряпку и вытерла оставленные им лужи.

Было восемь тридцать: только-только, чтобы сбегать к Бинзам за хлебом и к девяти открыть магазин.

– Я быстро, – сказала она, беря корзину, и вышла, оставив отца завтракать. Какое это было облегчение – вырваться из квартиры хотя бы на десять минут, но, когда она дошла до магазина Бинзов, от ее радости не осталось и следа. Сырой туман щипал глаза, оседал на волосах, забирался под пальто.

– Я ненавижу зиму, – сказала она, расплачиваясь с Бинзом.

– Я бы мог сам принести тебе, – предложил он, но она только пожала плечами.

– Сегодня утром отец просто взбесился. Я была вынуждена ненадолго уйти из дома.

Странно: когда она разговаривала с Билли, она легко переходила на кокни, хотя ее акцент был уже не такой сильный, как у него. А с Дэвидом она говорила, правильно округляя гласные.

Билли дружелюбно улыбнулся, даже не заметив, как изменилась ее речь. У него все еще не было девушки; точнее, была одна, но так, ничего серьезного. С ним было на удивление легко. Даже если он хмурился, ему это только добавляло привлекательности.

Его улыбка была широка и приветлива, как всегда.

– Не беспокойся, Лет. Завтра четверг. Можно закрыться пораньше.

Он все еще работал у своего отца, который был намного моложе ее отца. Он не скоро передаст дело в руки сына. Поэтому Билли не проявлял к магазину особого интереса, ожидая четвергов, когда можно пойти попинать мяч с приятелями.

– Четверг, – сказала Летти с грустной улыбкой. – Я привязана к отцу и к четырем стенам нашего дома. Он жалуется то на одно, то на другое, а я должна все это выслушивать.

– Не беспокойся, – повторил Билли весело. – Ведь в воскресенье ты увидишься со своим парнем, так ведь? Это поднимет тебе настроение.

– Наверное, – ответила она машинально, больше думая о завтрашнем дне. Если туман не рассеется, они с отцом будут фактически замурованы в доме.

Билли улыбался ей, как чеширский кот.