– Как долго ты предполагаешь держать меня в таком положении? Сто лет назад ты обвинял меня, что я затягиваю события, не торопясь выйти за тебя замуж. А теперь все наоборот. Но я не готова ждать вечно. Если ты сам не скажешь ей про Кристофера… Если ты не заставишь ее развестись, то мы не будем больше встречаться.

Сколько раз она уже говорила эти слова? Сколько раз она видела его побледневшее лицо, полное отчаяния, видела, как он кусает губы, беспомощный и одинокий, так как Мадж не собиралась разводиться с ним, а она, пока это не произойдет, отказывалась жить с ним? Почему они с Мадж заставляли этого мягкого человека вести собачью жизнь? Может быть, именно потому, что он был таким мягким? И что плохого, если Дэвид поживет на Оксфорд-стрит, пусть даже будучи женатым на Мадж?

Его лицо стало бледным. Нет, не бледным – серым. Тяжело дыша, словно это ему доставляло неизмеримую боль, Дэвид схватился рукой за грудь.

Летти мгновенно перестала кричать.

– Что случилось?

– Ничего страшного. – Он сморщился. – Просто неожиданная боль. Она у меня время от времени бывает.

– Где болит? – Летти вдруг пронзила мысль, что Дэвид далеко не молод – ему пятьдесят четыре.

– Да нигде особенно. – Он массировал место почти в центре груди.

Летти встревожилась, чувствуя, как на нее накатывает страх.

– Ты был у врача?

Дэвид улыбнулся и расправил плечи, радуясь, что ее раздражение прошло.

– Несварение желудка, скорее всего.

– Давно оно у тебя? – Голос полон любви и заботы.

Дэвид пожал плечами.

– Пару недель. Уже прошло.

– Мне кажется, тебе следует показаться врачу, – заметила Летти решительно, зная, что сама не успокоится, пока врач не подтвердит, что это всего-навсего желудочные колики. А иного и быть не могло, твердо сказала она себе.

– И что, ты думаешь, я должна делать?

Мадж вставила сигарету в костяной мундштук. Мундштуки выходили из моды, и все кинозвезды, такие как Кэтрин Хепберн или Джинджер Роджерс, курили сигареты с фильтром, с заученной элегантностью доставая их из коробки. Но Мадж достигла того возраста, когда женщина бессознательно продолжает цепляться за былые привычки, и мундштук был одной из них. Выпустив клубы душистого дыма изо рта, она повернулась к Дэвиду.

– Если решил сыграть на моей жалости, то лучше попробуй что-нибудь еще. Меня это не трогает.

Дэвид стоял около искусно сделанного обогревателя, который Мадж только недавно приобрела – она всегда старалась получше обставить их дом.

– Я сказал о больном сердце не для того, чтобы произвести впечатление. Просто решил, что ты должна знать.

– И сколько доктор отвел тебе? – Она говорила совершенно равнодушно, и Дэвид поморщился.

– Ты фантастическая сука, Мадж. Тебе было бы все равно, даже если бы я ответил: «шесть месяцев».

– А что, прогноз именно такой? – Она наклонилась, чтобы перевернуть ноты, стоящие на огромном пианино, которое она купила пару недель назад. Правда, играть на нем она так и не научилась.

– Он сказал, что возможность дожить до преклонных лет очень высока.

– Какая жалость! – Мадж улыбнулась и отошла от пианино. – Жалость для тебя, конечно. Хорошая попытка, дорогой. Но я не соглашусь разводиться, даже если ты будешь валяться у меня в ногах на последнем издыхании.

– Что ты хочешь, Мадж? Ведь я тебе не нужен. У тебя своя жизнь, у меня своя. Кругом полно знакомых, которые развелись, – сейчас разводы не редкость.

Она повернулась к нему, говоря жизнерадостно и весело:

– Скажем так, я не люблю играть вторую скрипку. И уж точно не собираюсь уступать мужа его любовнице. Владелица художественной галереи – твоя Летиция? Одна из этих чудаковатых женщин – сплошные шарфики и цыганские юбки? И ты предпочитаешь ее?

Дэвид спокойно посмотрел Мадж в глаза.

– Есть еще одна вещь, о которой я никогда не говорил. У нас с Летицией родился сын.

– Боже мой. – Мадж издала удивленный возглас, настолько же фальшивый, как и ее ресницы, приложив одну руку театральным жестом к груди. – Не говори мне, что ты еще можешь «это»! Какой сюрприз для тебя, да и для нее тоже.

Дэвид переждал взрыв визгливого смеха.

– Его зовут Кристофер, и в этом году ему исполнится двадцать лет.

– Так это было давно, дорогой? Ну, тогда я могу простить. Как же ты страдал, наверное. Думаешь, эта новость должна разозлить меня настолько, что я тут же соглашусь на развод? Ошибаешься! Боюсь показаться занудой, но, замечательно проводя время с друзьями, я не собираюсь выступать перед ними в роли брошенной жены.

Неожиданно она перестала смеяться. По обеим сторонам рта и на лбу появились морщины. Она посмотрела вниз и раздавила сигарету в пепельнице из розового мрамора.

– Я сделаю, что смогу, Дэвид, чтобы ты умер моим мужем, а не «бывшим мужем». Ясно?

– Вполне. Но я хочу, чтобы ты тоже кое-что уяснила. Дом и вся обстановка остаются тебе. Я больше не буду здесь жить.

– Разве дом означает все имущество? – Невеселый смех преследовал его, даже когда он вышел из комнаты. – Как обрадуется папочка!

Это была уже угроза.

Генри Ламптону недавно исполнилось семьдесят восемь. Мадж была его единственным оставшимся в живых ребенком, так как один сын и дочь умерли в детстве, а другой сын, который, как ожидалось, унаследует дело отца, погиб на войне. С тех пор единственной отрадой стала Мадж, о чем он так часто напоминал Дэвиду.

Прикованный к инвалидной коляске, Генри Ламптон не появлялся в совете директоров компании с тех пор, как четыре года назад умерла его жена. Он проживал в огромном доме в Южном Миммсе в компании медсестры, экономки и садовника.

Худой и слабый, закутанный в толстый шотландский плед в это холодное январское утро, он старательно подбрасывал дрова в камин. Слезящиеся глаза, тем не менее, твердо смотрели в карие глаза зятя. А в голосе отчетливо звучала насмешка.

– Думал прийти первым и рассказать? Мадж звонила мне только что.

Дэвид был спокоен.

– Мне казалось, что я должен вам все объяснить. Начиная с сегодняшнего дня я больше не живу на улице Барнет. Не могу там жить…

– Да, да. – Покрытая синими венами рука высунулась из складок пледа и резко взмахнула – почти комическое движение, если бы не злоба, вспыхнувшая в глазах старика. – Не надо повторять мне это сто раз. Может быть, я уже на пороге смерти, но вовсе не выжил из ума.

Он раздраженно повернулся, позвонив в бронзовый колокольчик, лежавший рядом на столике. Тут же в комнату вошла средних лет женщина с прямыми светло-серыми волосами и пухлыми желтоватыми щеками – по виду типичная медсестра. Генри Ламптон принялся зло выговаривать ей:

– Поправь сейчас же подушку сзади, она опять сдвинулась. Проклятая вещь. Надо найти что-нибудь другое, а то у меня болит спина.

Женщина ловко наклонила старика вперед, взбила подушку, снова уложила его и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Оставшись вдвоем с Дэвидом, Ламптон бросил на него тяжелый взгляд.

– Думал прийти первым?

– Нет, просто я, как воспитанный человек, решил, что вам следует знать – мы с вашей дочерью больше не живем вместе.

– Имеешь в виду, что ты ее бросил. – Генри Ламптон наклонился вперед, выругавшись, когда подушка снова съехала вниз. Но на сей раз он не стал звонить в колокольчик, а так и остался сидеть, подавшись в сторону зятя, продолжая смотреть на него с ненавистью.

– Моя дочь сказала, что она не хочет никакого раздельного проживания и никакого развода.

– Понимаю, – тихо сказал Дэвид. – Но это не означает, что я продолжу жить с ней. У Мадж будут уже два основания для развода: супружеская неверность и нарушение брачных обязательств.

– И ребенок твоей любовницы, – закончил Ламптон. – Вы с Мадж жили счастливо до тех пор, пока ты не встретил ту женщину. Ты – единственный виновник неудачи вашего брака, и я полностью согласен с Мадж, что она имеет право не давать тебе развод. Так что, можно сказать, ты останешься в ее власти. И как тебе это нравится? – Он помолчал для пущей выразительности, а потом с удовольствием повторил: – Я спросил, как тебе это понравится?