Я ДАВНО НЕ БЫВАЛ в поликлинике. Воздух стал чище, совсем не больничный. Раньше вернешься домой из врачебного учреждения - неделю от одежды пахнет карболкой, эфиром, мазью Вишневского. Теперь пресный уличный воздух сквозит в коридорах родной поликлиники.

Вдоль стен сидят в основном старопрежние люди. Подходят к аптечному киоску в тупичке коридора, спрашивают лекарства - по рецептам, бесплатные. На деньги старые люди ничего в киоске не покупают.

Вся поликлиника постарела. Не увидишь молоденьких козочек-медсестер. Одни бабушки тяжко шастают с медкартами. Они только одеждой, белыми халатами и отличаются от посетителей поликлиники. Часто присаживаются к больным, вступают в их далеко не медицинские разговоры - про жизнь… Многим врачихам в кабинетах тоже под семьдесят.

Посетителей с бюллетенями совсем нет. Там, где люди работают и зарабатывают, - они не болеют, или переносят недуги на ногах. А на остановившихся предприятиях никому не нужны “листки нетрудоспособности”.

Помнится, при прежней системе эти бюллетени были в большом ходу. Все от мала до велика с удовольствием пользовались ими. Горло обложило, кашель, насморк - и в поликлинику. Тоскливо, конечно, было сидеть в очередях, но недельный отпуск получить “с сохранением содержания” было весьма соблазнительно. Может быть, чистых симулянтов и немного попадалось, но и по-настоящему обессиленные болезнью тоже редко встречались в этих коридорах. “Побюллетенить” советские люди любили, чего греха таить. Специальная медсестра занималась выпиской “листков нетрудоспособности”. И к ней очередь стояла. А теперь давно ту медсестру сократили, заодно и половину других.

Пусто нынче в поликлинике. Неприютно. Однако она все-таки осталась своеобразным клубом, каким были когда-то и вагоны пассажирских поездов. Вынужденные подолгу сидеть рядом, люди охотно общаются, тем более, что и люди-то остались прежние, горячившиеся когда-то в “вагонных спорах”, только постаревшие лет на десять-двадцать.

Встретились старые знакомые. Молодящийся и, кажется, даже крашеный миниатюрный интеллигент, одетый в джинсы, ветровку и кроссовки. И высокий, сгорбленный, с седыми лохмами на голове представитель вымершего рабочего класса. Интеллигент прячет руки за спину, и работяге как бы приходится самому себе пожимать руки. Он будто перетирает в ладонях зерна и спрашивает у старого знакомца, как жизнь.

Интеллигент кокетливо покачивает головой, демонстрируя свои волосы, свою живость и подтянутость и свое коренное отличие от костистого, неуклюжего старика.

- Между прочим, доложу я вам, мне уже семьдесят стукнуло!

На работягу это не производит никакого впечатления. Он, видимо, никогда не думал ни о своей внешности, ни о чужой. Да и показушному старичку требовалось заявить о молодцеватости не этому мужлану, а старушкам на диванчиках.

Но единодушия нет в женских рядах посетительниц поликлиники. Одних умиляет осанистость и бойкость сверстника, может быть, даже по-своему возбуждает. А невзрачную, плохо одетую старушку с косынкой на голове, повязанной, как на солдате-чеченце (или как на комсомолке тридцатых годов, позерство старого шалуна злит. Что-то, видимо, припоминается ей из собственного жизненного опыта в связи с этим “артистом”, что-то такое неприятное, что она вскакивает с места и уходит в другой конец коридора, чтобы не наговорить грубостей.

И вот эти два петуха становятся посреди коридора в стойку и начинают бой - словесный, политический.

Прекраснодушный, хорошо сохранившийся старичок высказывает легкую надежду на поворот к лучшему после прихода нового правительства. Скорее всего, он то же самое говорил и с появлением Кириенко. И в связи с очередным выпрошенным у Запада займом. А уж в гайдаровскую-то пору и вовсе соловьем разливался о прекрасных перспективах. Он живет надеждой, потому, наверно, сохранился так хорошо.

Его противник - скептик по натуре, въедливый правдоискатель. Этот крест и согнул его прежде времени. Он беспощадный, самодеятельный политолог, видит все насквозь. Нехорошо хохочет, вспоминая жизненный путь нового премьер-министра. Пророчит конец света. Но поразительно преображается, как только спрашивают о его детях. Сразу видно, семейство у него благополучное, и он любит своих близких так же сильно, как ненавидит правителей. Скорее всего, он и к людям вообще - к соседям, к ездокам метро, покупателям в магазине - относится жестко. Сила его сердца всю жизнь была узко направлена на семью - как при социализме, так и при капитализме. На миг он становится милейшим, слезливым дедушкой, когда докладывает пижонистому старичку, в каком банке работает у него сын, и как он устроил хорошие квартиры своим дочерям. Вот тебе и работяга, думаешь. Классовый отщепенец, не иначе. Какая-то вечная животворная мощь чувствуется в нем. Хватка. Мудрость.

А другой петушок - декоративный, изящный, хотя и тоже долгожитель, но бездетен, как выясняется косвенно из его реплик, и, кажется, даже холост. Он - книгочей, его однокомнатная квартира, можно с уверенностью сказать, хорошо обставлена и полна подписными изданиями…

Вообще хилых и немощных, подавленных и голодных нет в поликлинике. Такие давно спились или померли от семейных невзгод. Только люди волевые, желающие и жаждущие жить как можно дольше, жить, если не счастливо, то хорошо, радуясь небу и солнцу, ходили и ходят, и будут ходить в поликлинику.

Даже похожая на нищенку “комсомолка тридцатых” полна избытком энергии. Успокоившись и, оказывается, (как следует из запаха) покурив в туалете, она нашла себе ровню - такую же невзрачную и крайне бедно одетую бабушку с палкой-подтыкалкой, сделанной из обыкновенной алюминиевой лыжной. Конец у палки острый - оставил заметные дырки на линолиуме, что свидетельствует, к тому же, о крепости руки бабушки.

- В Новогиреево поезжай, - советует ей “комсомолка”, - как выйдешь из метро - налево. Через два дома во дворике увидишь бальшой павильон из алюминия. На склад похож. Заходи смело. Накормят первый раз безо всяких справок, по пенсионному. Возьмешь там у них бумагу специальную. Попроси кого-нибудь заполнить ее, в собесе или на почте. Внук с тобой живет? Ну вот напиши там, что он у тебя пенсию пропил. И пускай соседи заверят. Или в собесе. И тогда целый месяц будешь бесплатно питаться.

Бабушка с лыжной палкой про внука не желает плохо писать, он ей помогает иногда, да и боится врать старая. Соглашается на то, чтобы написать о пропаже пенсии. Украли мол. Очень уж хочется попользоваться даровой столовой, подкопить денег на какую-нибудь покупку. Или просто отложить сотню на черный день!

Интересуется новоиспеченная нищенка, каково меню в приюте.

- Дадут тебе суп - обязательно. Правда, постный. Но все равно горячего похлебаешь. Кашу - обязательно. Чай и два куска белого хлеба. А хочешь - сухим пайком. Плохо ли?..

Наконец, сквозь эту догорающую жизнь по коридору проходит молодая “врачиха” - загорелая, белокурая, на каблучках.

- С возвращением, Тамара Леонидовна! Как отдохнули? - заискивающе спрашивают из очереди.

- Спасибо, хорошо, - улыбчиво отвечает женщина и подходит к окошку аптечного киоска.

Судя по громкости и нежности восклицаний, встретились подруги. И тот же вопрос: “Как отдохнула, Тамарочка?”

Больных “Тамарочка” не стесняется. Или ей приятна публичность? Она рассказывает, как отдыхала в Малаге. “Всего восемьдесят километров до Африки!” И никаких там тебе скачков долларов. “А что же там у них?” - “Кругом одни песеты!” “А вечером что делали?” - “С двумя детьми - не до развлечений. По национальному парку гуляли - это просто рай!”

Конечно же, не на врачебную зарплату ездила бабонька в Испанию. “Володя”, ее муж “обеспеченный”, свозил. И вот вернулись они в горнило кризиса. И “Володина” коммерция просела неимоверно. Все впечатление от отпуска - насмарку. Уже три дня муж дома не ночевал. Куда-то срочно уехал.

Едва ощутимая волна злорадства исходит с того дивана, где разместились две нищенки. Что-то от бунтовщицы-анпиловки прорвалось в бабке с косынкой на голове. Не решилась она отбрить семидесятилетнего задаваку, так взяла и хоть в полголоса, но отреагировала хулиганской частушкой на монолог врачихи с испанским загаром. Продолжила концерт так: “Гуси-утки парами, а дела хреновые, хоть премьеры старые, хоть премьеры новые”… Последние слова проговаривала уже, встав и направившись снова куда-то в конец коридора, наверное, опять покурить.