ПЕРВОГО ФЕВРАЛЯ 1932 Г. на творческом вечере во Всероссийском Союзе советских писателей Платонов, отвечая на вопрос об учителях, говорит, что в его вещах “некоторых и ненапечатанных - есть одна попытка - может быть, она слабо осуществлена, и ее поэтому не почувствовала критика… эта попытка другим способом будет продолжена мною и впредь, она и составляет главную идею в литературном искусстве - установление самого коммунизма… А таких попыток вы не можете найти в традиционных источниках”. Федоров настаивал: православие есть долг воскрешения; у Платонова место православия занимает коммунизм, он не видит в этом противоречия, слова значат мало, ведь не может быть двух религий, две религии - это бессмыслица.

Записная книжка (1941- 1944 гг.) А.П.Платонова, участника Великой Отечественной войны: “Умершие будут воскрешены, как прекрасные, но безмолвные растения-цветы. А нужно, чтобы они воскресли в точности, - конкретно, как были”.

Время Платонова было не самым подходящим для пропаганды столь странных идей. Оказалось, что этого и не требуется, миром правит не разум, а чувство, слова и мысли не имеют доказательной силы. Толстой говорил, что “искусство есть орган жизни человека, переводящий разумное сознание людей в чувство”. Ему вторит Платонов: сознание, не закрепленное в чувстве, - непрочное состояние (записная книжка 1931- 1933 гг.).

Его не смущала невероятность проекта Федорова: оценка возможностей совокупной деятельности всех людей, направленных к одной цели, очевидно, неподвластна отдельному разуму. Платонов знал, что и через двести лет после открытия Коперника в университетах все еще преподавали птолемееву систему, теперь же ждать нельзя, процесс разрушения может оказаться неустойчивым, все приметы были налицо. Хорошо, что никому ничего не нужно доказывать, ждать двести лет, - чувство, которое владело Федоровым, жило и в нем, и нужно передать его другим. Он поклялся, что будет делать это дело, как бы велико, темно и безнадежно оно ни было. Собственно, главное уже случилось: он родился.

Платонов погиб от смерти 5 января 1951 г., успев сказать все самое важное, оставив нам образ, созданный из чистого очарования - без новаторства, без теории, без чудес.

Любопытны воспоминания студентов, учившихся после войны в Литературном институте. Бывший студент, а ныне лауреат Государственной премии СССР вспоминает, как он с приятелем шел по двору Литературного института и приятель говорит: “Смотри, Платонов!”. Он точно помнит, что торопился, прошел мимо, не взглянув на Платонова. Сейчас ему приятно думать, что Платонов-то почти наверняка видел его и, может быть, даже благословил. Вспоминает, как им говорили преподаватели (наверное, шутили): тайной литературы владеет единственный из смертных - это дворник нашего Литературного института. Сохранилось также заявление Цветаевой с просьбой о предоставлении ей места посудомойки в писательской столовой. Впрочем, одно время литераторы забеспокоились, собираясь то открыть Общество Андрея Платонова, то музей, и даже замахивались на памятник. Не понимая, что памятник Платонову - невозможен. Он не принял бы и воскрешения. “Не для себя. И не для других. А со всеми и для всех”.

Есть архивные документы, не требующие комментариев. Уже в самом их тоне и стилистике любой непредвзятый читатель найдет то, что и должны фиксировать и сохранять для потомков эти бумаги, порой заключающие в себе взрывную силу фугаса. Вкус, цвет и запах отшумевшего времени, быт, нравы, социально-психологический климат общества и расстановку общественных сил. К числу таких документов относятся и предлагаемые сегодня вниманию читателей, прежде неведомые им, “лубянские страницы” жизни Михаила Афанасьевича Булгакова. Об этом уникальном явлении русской культуры написаны тома. На судьбе этого писателя выстроено множество литературоведческих теорий и историко-политико-философских концепций. Сегодняшняя публикация, пожалуй, поколеблет некоторые из них. С одной стороны, это, конечно, печально. С другой - мы все (опять при полном и единодушном одобрении) разве не договорились очистить, наконец, нашу историю от разного рода конъюнктурных наслоений.

Несколько слов об архивах, с которых начался разговор, и о людях, чьими стараниями появились на свет и сохранились до наших дней публикуемые ниже документы. Архивам в нашей особо ментальной стране фатально не везет. Вспомним, по какому остаточному принципу начиная с 1917 года обеспечивалось и продолжает обеспечиваться их существование, и какие деньги платит государство архивистам за их труд.

Ни в одной государственной кладовой наши вожди, вплоть до недавнего времени, не вели себя так бесцеремонно, как делали это в архивах. И чем закрытее был архив, это хранилище вещественных доказательств для исторического суда, тем чудовищнее было руководящее самоуправство.

Архивы Лубянки, вокруг которых кипит столько страстей, в этом смысле не составили исключения. Потому иной раз с таким опозданием и подчас в неполных “комплектах” выходят из здешних хранилищ на свет документы, которые для дела восстановления исторической правды необходимы как воздух. Публикуемые ныне оперативные сводки и сообщения собирали, как теперь принято говорить, профессионалы спецслужбы. Среди них, как и везде, были разные люди. Были такие, кто испытывал наслаждение, становясь хозяином чей-то судьбы. Были и такие, как упоминаемые в некоторых документах Шиваров и Илюшенко, - за потерю политической бдительности и либерализма к классовых врагам (терминология тех времен) они в свой час получили те же мучения, от которых в пределах своих возможностей пытались спасать других.

Стилистика и орфография документов оставлены в неприкосновении. Исправлены лишь явные опечатки.

Сводка 5-го Отд. СООГПУ от 24 мая 1930 года

N 61

Письмо М.А.Булгакова

В литературных и интеллигентских кругах очень много разговоров по поводу письма Булгакова. Как говорят, дело обстояло следующим образом. Когда положение БУЛГАКОВА стало нестерпимым (почему стало нестерпимым, об этом будет сказано ниже), БУЛГАКОВ в порыве отчаяния написал три письма одинакового содержания, адресованные на имя И.В.СТАЛИНА, Ф.КОНА (Главискусство) и в ОГПУ.

В этих письмах, со свойственной ему едкостью и ядовитостью, БУЛГАКОВ писал, что он уже работает в совпрессе ряд лет, что он имеет несколько пьес и около 400 газетных рецензий, из которых 398 ругательных, граничащих с травлей и с призывом чуть ли не физического его уничтожения. Эта травля сделала из него какого-то зачумленного, от которого стали бегать не только театры, но и редакторы и даже представители тех учреждений, где он хотел устроиться на службу. Создалось совершенно нетерпимое положение не только в моральном, но часто и в материальном отношении, граничащем с нищетой. БУЛГАКОВ просил или отпустить его с семьей за границу, или дать ему возможность работать.

Феликс КОН, получив это письмо, написал резолюцию: “Ввиду недопустимого тона оставить письмо без рассмотрения”.

Проходит несколько дней, и в квартире Булгакова раздается телефонный звонок:

- Вы тов. Булгаков?

- Да.

- С вами будет разговаривать тов. Сталин.

Булгаков был в полной уверенности, что это мистификация, но стал ждать. Через 2-3 минуты он услышал в телефоне голос:

- Я извиняюсь, тов. Булгаков, что не мог быстро ответить на ваше письмо, но я очень занят. Ваше письмо меня очень заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, так как, повторяю, что я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу вас принять. Но во всяком случае мы постараемся для вас что-нибудь сделать.

БУЛГАКОВ по окончании разговора сейчас же позвонил в Кремль, сказав, что ему сейчас только звонил кто-то из Кремля, который назвал себя СТАЛИНЫМ. БУЛГАКОВУ сказали, что это был действительно тов. Сталин. Булгаков был страшно потрясен. Через некоторое время, чуть ли не в этот же день, Булгаков получил приглашение от т. Кона пожаловать в Главискусство. Ф.Кон встретил БУЛГАКОВА с чрезвычайной предусмотрительностью, предложив стул и т. п.