- Не позорься, Сашка! Врать ты хотя и горазд, но в Киково-то не бывал ведь, друг любезный, и не бывать тебе.

Но Пушкин снова крикнул в гулкий колодец двора:

- Киково-то? Еще бы не знать. у самой речки!

- Верно, у речки, - обрадовался Петр.

- А ваша изба, почитай, крайняя!

И даже заплясал внизу Петр, крайне счастливый, что встретил в столице земляка:

- Третья от околицы, барин. верно! Уж ты окажи милость, откедова ты все про меня знаешь-то?

- Чудак! - отвечал Пушкин. - Был я с твоим барином на охоте недавно, уток славно стреляли.

- Так, так, так, - закивал каменщик.

- Ну, и дождь пошел. Гроза! Вот и зашли мы с ним в избу к старушке твоей.

Даже с высоты было видно, как изменилось лицо Петра:

- И ты, барин, выходит, старуху-то мою видел?

- Видел, Петра. Разговаривал.

- Ну и, выходит, что. жива она?

Пушкин, опечалясь, поставил бокал на подоконник:

- Жива. Да вот на тебя, Петра, она жаловалась.

- Жалилась? Господи, да за што ж так?

Пушкин сверху указал на громадную бутыль с вином:

- Сам видишь небось. Ты винище здесь пьешь, а у матки твоей крыша совсем прохудилась. Что б тебе не выпить разок, а денег послать на деревню с оказией? Ведь стара она у тебя стала, Петра. совсем стара!

Каменщик опустил плечи. Вышел из-под тени стены.

Медленно побрел через весь двор - в подворотню.

Его позвали - он отмахнулся.

Пушкин соскочил с подоконника, но был он уже какой-то не такой, каким пришел сегодня к Демуту.

Провел он ладонью по лицу, словно смахивая нечаянную тоску, и протянул Нащокину свой опустевший бокал:

- Плесни мне, цыган! Если у вас осталось.

А над Петербургом плавилась ужасная жара. Над манежами и плацами висла белая мучнистая пиль. Вдали пересыпалась копытная дробь кавалерии, без песен ехавшей на Марсово поле.

И был самый разгар дня - дня 29 июня 1833 года.

День обычный, каких много.

Поэту осталось жить всего четыре года...