Слепой: – Во, заливает! Где только набрался?

Нельсон: – Все адвокаты – фраера. Им пока не сунешь, жалобы толком не напишут. Фраера, они фраера и есть.

Верт: – Коллега, я предвижу интересное общение, ваш ясный ум с шизоидными синдромами сулит достойное сотрудничество. А жалобу я вам сам напишу. За пару заварок. Только плиточный не беру, предпочитаю качественную "индюшку" со слоником на упаковке.

Миша Бродяга в разговоре по причине глухоты не участвует, но рукой машет, показывая, что судьба Гоши ему не безразлична.

А время идет себе, не обращая внимания на мелкие страсти маленьких людей в одном из отсеков шумного и бестолкового города

Калининграда. Для одних оно движется быстро и интересно, для других

– медленно и скучно. В камере его течение вообще спорадическое, оно функционирует импульсами: то замирая, то убыстряясь до безобразия.

Мгновенно протекает обед, со скоростью света кончается маленькая порция чифира, исчезают, как в черной дыре космоса, сигареты, а ночь тянется со скоростью хромой улитки, облепленной, вдобавок, шустрыми пассажирами – клопами.

Вот пришел уже положенный ответ на кассационное послание, ответ, естественно, отрицательный, зато выдержанный в лучшем канцелярском духе социалистической законности. Вот уже и синяк поджил, напоминая о себе только небольшой, безболезненной припухлостью под глазом. Вот уже и Слепой с Нельсоном надоели друг другу до отрыжки и то и дело устраивают мелкие визгливые перебранки. Скучно в камере осужденных.

У всех одна забота – скорей бы на зону. На зоне хорошо. Там воздух живой, там ходить можно по плацу, там куча впечатлений, множество разных людей. Там настоящая жизнь, не то, что в тесной камере следственного изолятора. Там даже простыни дадут с наволочкой. А тут все постельное белье состоит из пустого наматрасника, который зэки использует на манер спального мешка, исполняющего одновременную роль одеяла, простыни и т.д.

Пульсирует время, врастает утонченное сознание профессора в грубое тело Гоши Бармалея. Осваивает профессор тюремный лексикон, изучает многочисленные законы и правила, созданные этой оригинальной социальной структурой. А тюремное (равно, как и лагерное) общество впитало в себя все замашки социалистического строя. Впитало, освоило, переродило на свой, несколько огрубленный лад, и стало еще более бюрократическим и консервативным. Профессор этой аксиомы еще не постиг, он еще верит в книжную романтику воровских законов, еще ищет джентльменов удачи, среди людей, лишенных даже намека на совесть и честь.

На груди разведчика Миши, ставшего теперь просто Бродягой, выколоты два профиля: Ленин и Сталин. Не хватает надписи: "Честь и совесть нашей эпохи". Вместо этого написано: "Бей фашистских гадов".

Надпись честная, жаль только, что старый разведчик до сих пор бьет фашистских и иных гадов. Первый срок он получил за то, что убил собутыльника, неуважительно отозвавшегося о Сталине. Освободился досрочно, как орденоносец, по амнистии. Второй срок получил за убийство собственной жены, не подавшей ему утром похмелку. Говорит, что слегка ударил ее палкой, не рассчитал силы. Освободился по амнистии, как кавалер орденов Славы. И вот, третий срок. В автобусе на вопрос кондуктора по поводу приобретения билета возбудился, начал орать, что с фронтовиков деньги не берут, что враг подслушивает, что кондуктор и не кондуктор вовсе, а агент мирового империализма. Выбил своей тросточкой все окна в автобусе, нанес средней тяжести телесные повреждения пассажирам. До кондуктора, правда, не добрался: возраст, силы уже не те. Бродяга был убежден в своей правоте, переезда на зону ждал хладнокровно, зная, что ближайшая амнистия не обойдет его своими услугами.

На груди Адмирала Нельсона нет портретов вождей-вампиров. На груди Адмирала Нельсона изображен гордый фрегат под всеми парусами.

Изломанная ключица внесла в поведение фрегата свои коррективы, переломив его поперек борта. Теперь гордый парусник имеет вид жалкий. Легкая волна скользнет выше ватерлинии и пойдет фрегат ко дну со всей командой бывших флибустьеров. Нельсон мечтает о зоне больше всех. Ему на воле неуютно и трудно жить. 30 рублей пенсии по инвалидности не хватает даже на пиво. Воровать не может из-за искалеченного тела. Он совершил страшный поступок, караемый по статье 206 часть 2 – злостное хулиганство, которое выражалось в том, что он пописал на бочку с пивом. Если бы он сделал это вечером, никто бы не имел к нему претензий. Но он, наглец, совершил этот акт вандализма среди белого дня на глазах у всей пивной очереди.

На цыплячьей грудке Слепого нарисована Мадонна. Трудно определить, к какому виду Мадонн относится эта, изображенная синими штрихами наколки, длинноволосая девушка с пухлыми губами. Ясно только, что выкалывал ее истинный художник. Под портретом трогательная и чистая надпись: "Мечта". Тюремный живописец создал собственную Мадонну и назвал ее соответственно. Жаль только, что Юра по причине слепоты никогда не увидит эту "Мечту". Юра тоже чувствует себя в заключении неплохо. Кормят, работать не заставляют, постель меняют каждые десять дней – чем не жизнь. Юра заходил к родственникам попросить немного денег, а выходя, надел по ошибке не свои стоптанные башмаки, а новенькие – хозяина. Статья 144, кража личного имущества граждан.

На груди Верта ничего не нарисовано. Верт не имеет на чистом теле ни одной наколки. Профессиональный аферист не должен вызывать у будущих жертв подозрительных ассоциаций. Верт до сих пор хохочет, когда вспоминает, как отбуксировал стоящий на приколе у берега теплоход, давно превращенный в гостиницу для иностранных туристов, в открытое море. Команда грузового буксира ничего не подозревала, она искренне считала, что щедро плативший гражданин в элегантном костюме является представителем гостиничного руководства, а теплоход просто перебазируется на другую стоянку. В заливе, в месте впадения мутной

Преголи в Балтийское море, теплоход был остановлен, а Верт с сотоварищами поднялся на борт и предложил туристам выкладывать денежки и ценные побрякушки, иначе гостиница будет пущена на дно вместе с пассажирами. Задержали Верта случайно, никто из его помощников задержан не был, он просто поленился вовремя скрыться из

Калининграда и кутил нахально у любовницы, которая его и сдала уголовке. Срок Верта не пугал, так как он имел уже опыт побегов и ждал только перевода в лагерь.

Что было наколото на груди профессора, мы уже знаем. Знаем также, что профессор сильно удручен, разочарован в лучших своих чувствах, начал сомневаться в справедливости, но в конечном итоге винит все же себя за уступчивость притязаниям следователя. Утешает профессора в основном Верт. Сладкой змеей напевает он ему кощунственные мысли о порочности всей системы судопроизводства, и даже – самого строя.

Профессор не знает еще, что Верт подыскивает напарника для побега и что мощное тело Бармалея весьма подходит для устранения физических препятствий, могущих побегу помешать.

А время идет себе, идет, по Гринвичу и по существу, движется стрелками кремлевских курантов, партийными съездами, освободитель-ной войной в Афганистане, идет везде по-разному, но в общем-то – одинаково: неутомимо и ритмично. И, наконец, этап сформирован, кто-то прыгает от радости, узнав, что этап идет на

Север, на дальняк – по тюремному, кто-то, наоборот, расстроен, так как хотел остаться в мягком климате Прибалтики, но все равно возбуждены, собирают свои тюремные котомки, сделанные из старых рубах, штанов или еще какого подручного материала, и ждут заветной команды.

Профессор, единственный в камере, не радовался переменам.

Неизвестное со зловещими именами "этап" и "зона" таило новые каверзы. А в коварстве зэковской жизни профессор убеждался ежедневно: большинство его естественных с точки зрения гражданина поступков вызывало скверные последствия. Казалось бы, что тут такого в том, что законопослушный подследственный вежливо стучит в дверь камеры и сообщает открывшему кормушку (дверцу в железной двери) надзирателю, что в камере появились клопы, которые, как известно, являются переносчиками сыпного тифа, а кроме того, нарушают санитарию пецинарного учреждения и создают определенные неудобства физическому состоянию жильцов камеры. Но все эти, такие логичные по мнению Дормидона Исааковича действия, вызвали у надзирателя реакцию совершенно неадекватную. Вместо того, чтоб принять заявление гражданина Брикмана к сведению и уведомить о беспорядке руководство, надзиратель в весьма нелестных выражениях отозвался о матери