– И да и нет, – сказал Сикорский. – Скорее «нет», впрочем. Словом, на столе у Бакуева лежал обернутый в бумагу портрет молодой женщины. Исполнен он был в манере Гейнсборо, но нетрудно было понять, что кистью водила рука дилетанта. Кто-то высказал предположение, что юная особа и есть сама княгиня Улусова. Потом это подтвердилось.

– Ну и что?

– А то, – веско произнес Сикорский, – что до сих пор неизвестно, откуда взялся у Бакуева этот портрет.

– Он мог просто привезти его в Заозерск.

– Наумов так не считал…

Трах! Это было не хуже удара по голове. Вот оно куда подкатилось! Наумов… Бывший муж Лиры Федоровны, о котором мне было известно… Да ничего фактически мне не было известно… Муж, укативший год назад в Караганду. Муж, который был… Кем же он был? Доцентом, что ли? Преподавал историю в пединституте. Ну да, историю. И еще, кажется, увлекался нумизматикой. А теперь получается, что он и поисками сокровищ княгини Улусовой увлекался, пока не произошел скандал в семействе Казаковых. Вот так диалектика. Все в этом деле связано: и любовь и уголовщина. Или есть между ними межа?

Сикорский сделал вид, что не заметил моего замешательства.

– Да, Наумов, – сказал он задумчиво. – Я вам говорил, кажется, что у Бакуева нашлись последователи. После его смерти директором музея был назначен Ребриков Петр Иванович. Он тут навел некоторый порядок. Погасил первобытные костры, добился ассигнований на строительство специального павильона для краеведческого отдела. Словом, сделал много. Когда я в шестьдесят пятом принимал от него дела, здесь все было в ажуре. Улусовской коллекцией Ребриков не интересовался, но портрет предполагаемой княгини показал Наумову, с которым был дружен. И Наумов загорелся. Работу он провернул колоссальную, но с отрицательным результатом.

Я протянул руку к трудовой книжке Лиры Федоровны. Мне захотелось кое-что уточнить.

– Не трудитесь, – сказал Сикорский. – Все правильно. Лира Федоровна поступила на работу в шестьдесят четвертом и в том же году вышла замуж.

– А почему они разошлись, вы не знаете?

Он этого не знал. А может, не хотел говорить. Занимательная наша беседа как-то сразу увяла, когда речь зашла о Лире Федоровне, и я счел необходимым ее прекратить. Надо было кое-что осмыслить и кое-что проверить. Я чувствовал – фамилия Наумов накоротко замкнула какие-то проводки в деле. И я… Да, я растерялся, словно ослеп на время. Нужно было привыкнуть к темноте, чтобы что-то увидеть.

Я спустился по широким церковным ступеням на щебеночную дорожку, рассекавшую небольшой густо-зеленый дворик на две равные части, и вышел на улицу. На противоположной ее стороне стоял сверкающий стеклами красно-голубой огромный автобус. В него, оживленно болтая, грузились интуристы. Я не силен во французском, но по некоторым отрывочным словам можно было понять, что они уже успели забыть о лицезрении первородного греха. Мимо меня, шумно дыша, промчалась к автобусу худенькая дамочка в коротких белых штанишках. Она протрусила к кабине водителя и рассерженно воздела к небу кулачки. В салоне раздался дружный вопль иноплеменной стаи. Дверь, словно нехотя, открылась, дамочку схватили за руки, и автобус, взвыв мотором, укатил в сторону Театральной площади. Около меня вдруг возник Петя Саватеев.

– Мадонна в трусиках, – сказал он голосом музейного гида. – Канун эпохи сексуальной революции.

– А ты откуда, собственно, взялся? – поинтересовался я, не реагируя на остроумную Петину реплику.

Петя потряс чугунную ограду, около которой мы стояли, и сказал обреченно:

– Все то же. Вопросы и ответы про незнакомого брюнета. Юмор какой-то.

Следственные действия Лаврухина Петя явно не одобрял. Пете хотелось искать убийцу, а Лаврухин заставил его перетряхивать биографию Лиры Федоровны на предмет отыскания в ней анонимного брюнета.

– Машинку надо искать, – сказал он. – Не понимаю, почему он не хочет искать машинку?

Петя поднял блуждающий взор к церковным окнам:

– Может, она тут стоит, Александр Егорович?

– Не стоит она тут, – сказал я. – Успокойся.

– А я в театре посмотрел, – задумчиво произнес Петя. – Шрифт не тот, мелкий.

– Ну вот видишь, – сказал я. – Теперь тебе остается только одно – пиши заявление в Министерство обороны.

– Это как?

– Да так. Проси пехотную дивизию. Прочешет она город, глядишь, и отыщется машинка.

Петя вежливо посмеялся. А я подумал, не рассказать ли ему про княгиню Улусову, но решил воздержаться, поберечь Петины нервы. У него впереди была еще добрая половина рабочего дня. Да и у меня тоже…

Вечером я напросился в гости к Вале Цыбиной…

Дверь открыла моложавая женщина лет пятидесяти с гаком. Величину гака я не сумел установить, но профессию угадал – Валина мама была учительницей. По удивленному взгляду, которым она меня встретила, я понял, что представители сильного пола редко переступают порог этой тихой обители. Валя с мамой жили вдвоем. Я было подумал, что моложавая учительница изумится еще больше, узнав, кто я, но ошибся – Валя держала маму в курсе событий.

Обыкновенная двухкомнатная квартира выглядела пустоватой. Может, потому что мебель была низкой. Может, потому что на стенах почти ничего не висело. А приглядываться к тому, что висит на стенах, меня научил Бурмистров. Он даже термин такой придумал «стенная психология». Произносил он его всегда с усмешкой. Однако начальник мой был убежден, что внимание к тому, что висит на стенах в квартире, помогает в какой-то мере постичь, с кем мы имеем дело: с накопителем или мотом, с эпигоном или оригиналом, с верхоглядом или глубокой натурой.

– Без допусков тут, конечно, не обойтись, – рассуждал Бурмистров все с той же усмешкой. – Моя мерка не шаблон, но, если ее применять разумно, учитывать разные привходящие обстоятельства, стены квартиры могут многое рассказать о ее хозяевах даже тогда, когда сами они к откровенности не расположены.

Словом, Бурмистров научил меня приглядываться к тому, что люди вешают на стены в своих квартирах. И мне кажется, что ковры, картины, фотографии, иконы или рыболовные сети, которыми кое-кто опутывает свой быт, – все это ключики к замкам характеров, к тому, что с небольшой натяжкой можно назвать внутренним миром человека.