Да, загадочки, думал я, сидя в автобусе. Тамара Михайловна – тоже вот. «Что вы хотите этим сказать?» – «Хочу сказать, что ему надо выписать очки». Ну что тут такого, в этих словах? А старушке стало дурно. «Что вы хотите этим сказать?» Да ничего решительно. Не успел я сказать то, что хотел. Но откуда же взялась «эта бледность лица»? Думай, Зыкин, думай, может, до чего-нибудь и додумаешься. «Что вы хотите этим сказать?»

Что?…

Дукин жил в небольшом домике, сложенном из красного кирпича. Когда-то он был оштукатурен и побелен, но десятилетия и непогода сделали свое дело, и сейчас дом выглядел заброшенно. Зато зеленая крыша влажно блестела свежей краской, и поэтому дом напоминал оборванца, напялившего на голову новую шляпу. Метрах в двухстах за домом протекал ручей, который назывался Брульяшкой. Этимологией этого слова я никогда не интересовался, я и на улице этой побывал только однажды, хоть и родился и вырос в Заозерске. Улицы моего детства располагались в противоположном конце города. Сюда же я наведался в тот день, когда возникла необходимость приватной беседы с Дукиным. Дом тогда был на замке, но какой-то словоохотливый сосед посоветовал сходить в пивной павильон, который находился неподалеку. Сегодня я тоже заглянул в голубую постройку. Дукина там не было, и я направился к нему домой.

На стук отозвался пронзительный голос, расслышал я лишь два слова: «выгоню» и «пьяница». Потом дверь широко распахнулась, и передо мной предстала разгневанная женщина. Она в общем-то была похожа на Дукина, если, конечно, позволительно так говорить. Правильнее было бы сказать, что Дукин похож на нее. Но я еще понятия не имел, что коренастая женщина, возникшая на пороге, и есть мамаша. Сначала я подумал, что вижу его сестру. Но внешность обманчива; случается, что и сыновья выглядят старше своих матерей, и чаще всего это случается, когда сыновья выпивохи.

– Чего надо? – сердито осведомилась женщина. На ее оголенных руках сохли хлопья мыльной пены, блузка выбилась из-под юбки, пластиковый цветастый фартук топорщился, а с раскрасневшегося лица еще не сошло то выражение, которое появляется на лицах женщин, когда они вступают в сражение, в просторечии именуемое «большой стиркой».

– Дукин нужен, – сказал я, придавая голосу ту же интонацию, какая прозвучала в вопросе.

– Кончился Дукин, – отрубила женщина, предпринимая попытку поймать ручку двери. – Нету Дукина.

– Как это – кончился? – ошеломленно спросил я.

– А так, что для вас он все равно как покойник. Лечение ему я объявила.

– Ну, это для кого как, – сказал я, сообразив, в чем тут дело. – Для меня вы уж сделайте одолжение, воскресите покойничка-то.

– А кто вы такой есть? – спросила она, не двигаясь с места.

– Из милиции я.

– Из милиции? – протянула мамаша. – Врешь, поди. Какая такая милиция ему запонадобилась. С бутылкой, чай, пришел?

Я молча показал ей удостоверение.

– Гляди-ка, – сказала она недоверчиво. – И впрямь из милиции. Да что ж он натворил, соколик мой? – вдруг заголосила она. – Да где это видано, чтобы к нам милиция приходила? – И тут же, без всякого перехода закричала: – Мишка! Мишка, чтоб тебе провалиться, иди сюда, окаянный.

В глубине дома послышался шум, и вскоре в дверном проеме показалась лысая голова Дукина. Голова узнала меня и подмигнула. Дукин явно одобрял мою находчивость (он ведь по-прежнему принимал меня за страхового агента), а женщина допрашивала его с пристрастием: ей сильно хотелось узнать, где это Мишка «нахулиганничал», да так, что «милиция вот пришла». Я успокоил ее, и был наконец впущен в дом. Внутри было чистенько, прохладно и, я бы сказал, уютно: хозяйство здесь держали в порядке. Полы были чисто вымыты и застланы ковровыми дорожками; ковры внести над кроватями; солнечные лучи играли с посудой в буфете; непременный телевизор был накрыт занавесочкой, на которой вышитые гладью зайцы грызли морковку; с икон в переднем углу гостиной свисали иссиня-белые рушники. С улицы дом казался неказистым и маленьким, но внутри было довольно места и для просторной кухни, и для трех комнат, и для нескольких чуланчиков, двери которых выходили в относительно широкий коридор.

Дукинская мамаша желала знать, какое такое дело привело милицию в ее дом. Но в кухне кипело белье, и ей надо было за ним присматривать. С великим сожалением она оставила нас в комнате с телевизором. А Дукин, подмигнув, проворно прикрыл дверь, потер руки и прошептал с вожделением:

– Ну, друг, ну даешь…

Я выдвинул стул на середину комнаты и сел на него верхом.

– Лечат, значит, тебя, Дукин?

– Неделю, будь она, – сказал он, облизываясь. – Честное пионерское… Понимаешь, друг? Разула, раздела и никого не допускает.

Я внимательно взглянул на него и засмеялся. На Лукине были надеты женская кофта с рюшечками и пижамные штаны, почему-то кончавшиеся у колен. Обут он был в тапочки, которые кто-то метко окрестил: «Пи шагу назад». Но и вперед в них далеко тоже уйти было нельзя.

– Крепкая у тебя мамаша, Дукин.

– Крышу вот ей покрасил, – сказал он обреченно. – А ей что? Она сто лет проживет и не охнет. Так-то вот, друг. Ну, ты давай, понимаешь… От ее квасов У меня в брюхе бурление происходит. Понимаешь? Если бы я ее не уважал… Как мать, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Но не помогу я тебе, Дукин. Обманул я тебя, ты уж прости.

– Не принес?

– Не принес, сам пришел.

– А на кой хрен ты пришел? Ты мне кто?

– Поговорить надо, Дукин, – пояснил я. – По серьезному делу поговорить…

– Да ты что? Ты в сам-деле мильтон?

Я кивнул. Он задумчиво посмотрел на меня и пробормотал:

– То-то, понимаешь, к прокурору меня вызывали. Мамаша не знает, а то бы тут был тарарам…

Он сел на стул и подозрительно покосился на меня. – А это не он ей присоветовал?

Дукин выразительно потряс ногой. Я с трудом подавил смех и сказал:

– Нет, не он.

– Характер у меня, понимаешь, поддающийся, – пожаловался Дукин. – От жены ушел, а от мамаши не могу. Да и некуда уйти-то. – Он поскреб лысину в раздумье и облизал губы. – А может, ты сходишь, а? И надо-то всего чуток. Для взаимного уважения, понимаешь? Тут оно все рядом, на нашей Дворянской.